Юрий Тешкин - Полковник

А полковник сейчас словно пробил потолок над головою, он теперь одновременно и в нелепом, и в грустном положении. Жизнь этих читающих, беззаботно ведущих разговоры в электричке, — все это словно бы полковником сейчас оставлено в комнате одной, и тело полковника словно бы еще в той комнате, вместе со всеми. Ну а головою, потолок пробив, словно бы он уже и на чердаке… ветерок гуляет, голуби воркуют у слухового окна… И вот ведь сколько стремился он сюда, сколько сил затратил, но бог уж с этим… плохо, что вместо комнаты — чердак всего-то. Жить, конечно, можно — много ль старику теперь надо… Хотя, понятно, не очень уютно на чердаке, потише, конечно… сквознячки ощущаются, но ведь все это не то! Не стала ведь смерть понятнее, осмысленнее никак не стала… просто вместо потолка крыша теперь над полковником… И тянет теперь его еще выше, выше… за крышу… хотя и за нею нет ничего, он-то знает, там синий лишь цвет… а полковник все тянется, тянется, прямо-таки на цыпочки встает. И надо теперь ему, чтобы выше головы и выше крыши еще что-то существовало… пусть синий цвет, пусть всего лишь это будет определять страстное полковничье желание, лишь бы существовало это — как будто.

Ничего, разумеется, там не существует, синий цвет это просто обман зрения, как утверждают физики. Обман, но глаза ведь действительно видят синее. Да, глаза — единственная наша связь с великим океаном, из которого мы вышли. Надо, ой как надо, чтобы это как будто всегда стояло над нами, пусть обман глаз, чувств или еще чего-то, но только надо. Чтоб было что-то выше нас, чище нас, красивее, было бы, обязательно было! Пусть как будто всего лишь, пусть, пусть. Это не страшно, это пусть, это, заигравшись, можно потихоньку и в сторонку сдвинуть, оно ж — это как будто — такое маленькое, такое незначительное — его ж легко в стороночку подвинуть, легко о нем забыть, оно что есть, что нет его. Такой уж пустячок, что сама Жадность, сама Скупость и та не откажет в таком пустячке-утешении: создать мир — как будто; озолотить, полюбить, обессмертить кого-то. Ведь это же все не по-настоящему, а как будто — это ж такой пустяк, ну пожалуйста…

Полковника и раньше поражали просто живущие люди, Нина Андреевна хотя бы: пьют, едят, на работу ходят, детей рожают, в подкидного дурачка играют, детей женят, внуков нянчат. То есть, думалось полковнику, все как-то облегченно живут, вроде б и не живут серьезной жизнью, а лишь в нее играют. А оказывается, вон оно что — чтоб жизнь текла и продолжалась, только так и надо. Надо как будто играть всего лишь в нее, а жизнь, несмотря на это, вроде б совсем и не обижается на людей — течет себе, продолжается. Именно за счет массы людей, масса-то совсем не глупа, а наоборот, здорова, здорова тем детским здоровьем, что еще много и много обещает, несмотря на все пророчества. Главное — быть частью массы! Если масса это инерция — быть частью инерции, потому что имя этой инерции — жизнь!

И вот еще что, полковник чем дряхлее, тем все более жалеет, что поддался когда-то Красивому, что возвышалось над массой и инерцией, — лукавому красивому духу. Господи, да если бы духу — душку! «Фальшивомонетчики! Идолопоклонники! — ругается он про себя, и не поймешь, кого ругает он конкретно. — Трусливые лицемеры… шлягеры-флягеры-флюгеры…» Он старается найти слово пооскорбительнее — да-да, флюгеры, ведь им все равно как думать, сегодня так, а завтра эдак. Понятно, что сами эти флюгеры ни во что святое не верят, а ловят вот таких простачков, как полковник. Особенно сейчас достается от полковника, сидящего в электричке, Бодлеру, которого любил он так раньше.

Ведь что ж этот Бодлер? Сначала воспевал революцию во Франции в 1848 году, даже журнальчик основал революционный, где писал:

«Чрезмерное увлечение формой доводит до чудовищных крайностей… исчезает понятие истинного и справедливого. Необузданная страсть к искусству есть рак, разрушающий все остальное… Я понимаю ярость иконоборцев и мусульман против икон… безумное увлечение искусством равносильно злоупотреблению умом».

То есть говорит чуть ли не языком разрушителя эстетики. И все это во имя народа, во имя революции. А что тот же Бодлер говорил двумя годами раньше, то есть до революции? Он говорил, что, когда ему случается видеть, как городовой колотит прикладом республиканца, он готов кричать:

«Бей, бей сильнее, бей его, душка-городовой… Я обожаю тебя за это битье и считаю тебя подобным верховному судие, Юпитеру. Человек, которого ты колотишь, — враг роз и благоуханий, фанатик хозяйственной утвари, это враг Ватто, враг Рафаэля, отчаянный враг роскоши, искусства и беллетристики, заядлый иконоборец, палач Венеры и Аполлона… Колоти с религиозным усердием анархиста!»

Ну а что писал тот же Бодлер в 1855 году, то есть через семь лет после революции, в которую он так усердно подпевал революционерам? Он писал, что идея прогресса просто смешна, что она служит признаком упадка. Эта идея — фонарь, распространяющий мрак на все-все вопросы знания, и кто хочет видеть ясно в истории, тот должен загасить этот коварный светильник. «Вот так-то, — с запоздалым сожалением думается полковнику, — все они как флюгеры, куда ветер дует, туда и поворачивают». А уж впечатлительны! Как истерические женщины… В общем-то, они и не продаются, а просто не способны плыть против течения, подобно бумажке, летящей по ветру, они оказываются в стане революции. Когда же восторжествует реакция, они уже находят идею прогресса смешной и уже с пеной у рта отстаивают противоположную религию… Ну а разве сегодняшние апостолы духа чем-то от Бодлера отличаются? Во все времена они на подхвате у власти, во все времена у них нос по ветру. Полковнику не хочется и думать о них, скучно. Да и времени нет. Времени совсем не осталось. А что осталось? Дверь? Да, все так и считают, что дверь… порог… но ведь все живут так, как будто это действительно всего лишь порог, за которым есть еще что-то. Ну а что там может быть? Да ничего там быть не может. А всякие как будто — так это всё для утешения… Еще лет десять тому назад и сам полковник точно так считал, что нет абсолютно ничего. Сейчас же он не то чтобы медлит перед ответом самому себе, он словно бы какую-то микроскопическую работу в душе производит. По обломкам, по осколкам в памяти собирает он все, что осталось в нем от тех необыкновенных состояний, когда врачи спасали его на самом краю. И край этот раньше лишь фигуральностью являлся, образностью, а вот с годами вспоминался осколками картин, ощущений, все более предметностью обрастал, звуками наполнялся, запахами. Уже полное воссоздание края порой захватывало полковника, ну а в последнее время — с явным упадком сил — особенно. А ведь игрой все начиналось, просто от случая к случаю вспоминалось, встречному-поперечному рассказывалось. Потом все серьезнее вспоминалось, все последовательнее. В конце концов край, на котором раз пять или шесть побывал полковник, о чем с лихостью когда-то рассказывал всем, еще там не побывавшим, теперь для него самого сделался табу, теперь и сам полковник в своих размышлениях туда проникает не ранее, чем проведет в душе микроскопическую работу — чтоб уж ни капельки, ни пылинки, ни соринки там не оставалось.