Юрий Тешкин - Полковник

В то время самым обычным средством передвижения у них — у пацанов военного времени — был самокат. Конечно, и самокат самокату рознь. Были просто прекрасные — трехподшипниковые, хорошо смазанные, бесшумные, с фонариком, сигналом и даже ножным тормозом в виде резиновой нашлепки, снятой со старой лыжи, которую стоило лишь слегка нажать пяткой, и самокат твой встанет как вкопанный. И понятно, что владелец такого самоката несколько снисходительно поглядывал на того, у кого самокат состоял из двух досок и двух подшипников всего-то. Но ведь и те и другие были самоделками. В конце концов ведь и владелец самого простого самоката при желании мог сходить на свалку военной техники, которая начиналась сразу за городом, и разыскать там все необходимое для самого прекрасного самоката. Велосипед же был, как тут ни крути, транспортом уже совсем другого порядка. Пересесть на него с самоката было то же самое, что годы и годы спустя с велосипеда на мотоцикл, а потом и на сегодняшнюю легковую машину.

Так вот, когда новенький велосипедик появился в его руках, владеть им, как ни странно, оказалось довольно затруднительно. В принципе-то для Сашки возможным было уже тогда наше сегодняшнее личное владение, когда «эта вещь моя, и только моя!». Потому что уже и тогда семьи три-четыре или пять жили в их стоквартирном доме побогаче и могли позволить своим детям владеть как бы избыточной (по тем временам) собственностью.

И вот еще какая странность вспоминается ему сейчас. Ведь, если разобраться, любой владелец самоката был самым настоящим владельцем, со всеми узурпаторскими последствиями. И это никогда не вызывало неприязни, даже уважалось. Уважалось, скорее всего, потому, что данная собственность досталась оному владельцу честным путем, исключительно лишь за счет его собственной инициативы, немалых, порою опасных трудов. А конкретнее — путем многодневных хождений на свалку военной техники. Что само по себе в то время было не так уж и безопасно, потому что на той свалке за городом частенько попадались неразорвавшиеся мины и снаряды, гранаты и патроны и немало все-таки происходило трагедий. Так что понятно, почему самый превосходный самокат не воспринимался тогда как нечто не наше, антинашенское. Не воспринимался как какое-то несоответствие. И Сашка — десятилетний пацан тогдашний — очень хорошо понимал, что если уж очень крепко держаться за свой драгоценный, пахнущий резиной, смазкой и прочими восхитительными запахами велосипедик, запросто можно оказаться за той роковой чертой, из-за которой нет уже возврата. Да просто будешь вычеркнут из жизни двора, ведь ты же будешь не соответствовать чему-то очень серьезному, общепринятому среди всех пацанов. Тебя не позовут больше играть в казаков-разбойников, не будут ждать, чтобы идти купаться на речку. Тебя, словно ты не пацан, а девчонка, перестанут учитывать как боевую единицу в тех нелегких войнах с соседними дворами, какие велись тогда постоянно. Но тебя не просто перестанут замечать, тебя конечно же при этом припечатают какой-нибудь обидной кличкой: Чмырь, Сопля, Вонючка. А то и похлеще что-нибудь придумают, будут, улюлюкая, хором кричать вослед тебе эту кличку, которая отныне на веки вечные закрепится за тобою.

Разумеется, Сашка тогда не был в состоянии понять, что все дело в происхождении твоей личной собственности. И одно дело, когда ты неделями скитался по свалке, откручивая детали, сбивая в кровь руки, сторонкой обходя неразорвавшиеся снаряды и мины. И другое дело, когда вещь подарил тебе добрый папа. Потом, со временем, конечно, краем уха он что-то такое услышит о принципиальном отличии личной собственности от частной, потом и в школе, и в лагере будут время от времени впихивать в него различные премудрости скучноватой науки — политэкономии. Но тогда, десятилетним, он все это ощутил собственной шкурой, холодком, пробежавшим по лопаткам. Когда вывел в первый раз из подъезда во двор свой великолепный, пускающий солнечные зайчики велосипед и тут же увидел настороженные лица товарищей, верных соратников по играм, купаниям, удираниям с уроков в кино на великолепный фильм о мужественном Тарзане. Еще вчера все они были как одна семья, еще вчера он был уверен, что его никто и нигде во всем городе никогда не тронет, потому что за него весь двор его, весь дом его стоквартирный. А теперь вокруг эти незнакомые настороженные лица, эти непонятные глаза. А он-то вышел, вернее, выбежал из подъезда на яркий солнечный свет с распирающей радостью. А вокруг тополя шумят, на тополях клейкие теплые листочки, они бодрят, они горчат, уже подсохли апрельские лужи и можно сколько хочешь гонять на велосипеде — новенькие шины будут чистыми и педали с изумрудными стеклышками останутся такими же легко вертящимися, такими же новенькими. Он сжимал крепко гофрированные ручки руля, под боком поскрипывало пахнущее кожей коричневое новенькое седло. А они, его вчерашние товарищи, побросав свои самокаты, настороженно поглядывали на Сашку с велосипедом. Весь двор уже знал, что у него теперь велосипед! Такой же, как у Пантеры. Так звали Альку Панкова — сына начальника цеха.

Да, понятно, что и в то время уже в их стоквартирном доме семей пять-шесть жило побогаче. И, разумеется, дети в тех семьях имели недоступные для остальных пацанов вещи: велосипеды, баяны, фотоаппараты и даже пианино. Во дворе к владельцам этих недоступных, как бы из другого мира вещей отношение было в целом отрицательное. Но и тут не без исключений. И если одних прозвали обидными кличками Чмырь, Жмот и так далее, то у Альки Панкова и кличка была вполне приличная, даже благородная — Пантера. И к самому Альке отношение двора было самое благожелательное: сын начальника как бы вполне естественно в глазах двора в будущем и сам становился начальником. И на весь их огромный дом это вполне как бы допускалось, как бы всегда подразумевалось, что «мы — это мы, а они — начальники, без которых, как ни верти, в жизни не обойтись». Поэтому и отношение к Альке было неплохим, а кличка так даже и вполне хорошая. Она, помнится, Альке даже нравилась, он иногда почему-то начинал говорить о себе в третьем лице и тогда называл себя Пантер-рой — именно так, через два «р», получалось как-то мужественнее, благороднее, что ли. Ну а остальные, из пяти-шести-семи семей в их доме, к начальникам не относились, хотя и жили, как и Панковы, явно богаче всех прочих. То были семьи бухгалтера, пекаря из хлебопекарни, заведующего детсадом, еще кого-то помельче. Всё это были не начальники, однако ж как-то исхитряющиеся покупать своим детям все, что имел и Пантера — сын законного начальника.

Да, и еще Сашка с удивлением припоминает, все эти семьи почему-то жили в первом подъезде, где и Панковы. У них в доме было десять подъездов, квартиры были трехкомнатные, в каждой комнате, естественно, отдельная семья. Одни Панковы на весь огромный дом занимали две комнаты в трехкомнатной квартире, это им уже много позднее целиком выделили квартиру. Но дело не в этом, а в том, что все эти пять или шесть семей почему-то оказались в первом подъезде. А он выходил как раз на бульвар. Говорили, что это самый холодный подъезд. Но, поскольку он выходил на бульвар, у него были маленькие балкончики. Совсем малюсенькие, в общем-то не для дела, а для красоты. В праздники по бульвару шли демонстрации, и с каждого балкончика тогда свисал красный флаг, вот для чего были те балкончики. А так-то подъезд был похуже других подъездов, холодновато было в нем. Да, тогда все они еще жили в одном стоквартирном доме, все вместе. Это уж потом у богатых появятся свои отдельные дома, свои санатории, больницы, дачи. А тогда они еще не делились на бедных и богатых. Но уже и тогда, в пределах той общности, что создалась после войны, богатенькие как-то невольно уже начали выделяться. Хотя бы отдельным подъездом, хотя бы крошечным балкончиком, на котором в праздник можно повесить красный флаг.