Алесь Адамович - Каратели [litres]

– Да открой, это я!

Голос незнакомый, но таким кажется свой собственный, если слушать со стороны. Звучащий с киноэкрана или по радио.

И сдерживаемое дыхание – прижатым ухом даже сквозь обитую дверь ясно слышно.

– Да ты что, не узнаешь? Ладно притворяться: я это, я! Да я – СТРАХ твой! Узнал ведь.

– Что нужно, кто звал, кто позволил?

Фу, гад, так напугать! Это ж надо, какая чушь приснилась-пред ставилась.

– Перестань, вождь, комедию ломать. Никогда в спец-пропуске я не нуждался. Роднее у тебя никого нет.

Смеется, издевается, подлец!

– Что мне ты или другой, подумаешь – страх! Голому дождь не страшен. Я ухожу, совсем, мне теперь ничего не страшно.

– Ну вот и прекрасно. Так что здравствуй! Признаться, я боялся, что будет слишком много визгу, соплей, восточной дипломатии – весь набор. Все мы боги, пока других потрошим, души из тел выковыриваем. А когда из нас – вопим и взываем. Как наш Зиновьев. Изображал из себя Красного Галифе, а когда самого потащили, как барана, убивать, взвыл: «Товарища Сталина! Мне товарища Сталина!» Напомнить, возможно, хотел, что именно он проталкивал генсеком тебя. Или как с Каменевым от завещания тебя защищали. А нам теперь как? Не мингрела же нам с тобой кликать! Этот пожалеет.

– Кто вас всех сегодня подсылает? Постой, постой! А не твоя это работа – Яшка с его «лысым доцентом»? Что ты этим хочешь сказать, чего добиваешься?

– Там, где я, хе, хе, Страх Смерти, там бродит и совесть. Поблизости. Если она еще жива. Ну, а если не совесть, то хотя бы «лысый доцент». Вроде солитера. Не в душе, так в желудке, но какая-то работа все-таки происходит внутри…

– Не надоело ерничать? У меня серьезные планы…

– Определить врага, подготовить все, неожиданно нанести удар, уничтожить его и пойти спать! Это – как стакан хорошего вина… Знаю, знаю твои планы. Нет, на этот раз – речь совсем о другом. Только договоримся сразу – не играть в знакомые игры. Не стоит она того.

– Что?

– Жизнь эта самая. Ну что за удовольствие: вечно сидеть за колючей проволокой и чтобы пищу подавали, как зеку, и ни минуты без страха… Без меня, хе, хе, то у есть. Пожизненный узник! Глянь-ка: да ты в гробу заживо заключен! Эти доски до потолка, кто это придумал? А под конец, гляди, и дело припаяют – с этой охранкой. Да ну их всех! Бессмертия не получилось, не вытанцевалось, мы уже поняли с тобой. Так ради чего волынку тянуть?

– Ты о чем это?

– Как о чем? Полчаса толкую…

– Я чувствую себя… Я совершенно здоров!

– Какое уж тут здоровье? Раньше, бывало, после баньки – как младенец, джигит! Кстати, почему именно в бане так приятно ругать, поносить Советскую власть? Парильщики, слушая тебя, в обморок падают. Даже слушать такое боятся.

– Надоело! Надоело! Сколько ни бейся – бардак! Потому и решил: все сначала! Никогда у меня столько сил, столько идей не было.

– Ну, с тобой не соскучишься. Какое начало? Какие идеи! Опять через Колыму гнать людей к счастью? Не наскучило? Финита, как говорят иностранцы. Ты что, не слушаешь, с чем я пришел? Тебе, тебе надо умирать! На этот раз – тебе! Теперь расслышал?

– Вот ты и выдал себя! Они, это они тебя подослали!

– Да не они, успокойся. Мы с тобой сами: тихонько, помаленьку, по-стариковски… Когда-то надо же.

– Нет, ты послушай: хохлы-самостийники и прочие помогут торговцам-отравителям – аж до Колымы земля обетованная! А следом и сами – запрягайте, хлопцы, коней! Да, не забыть и про этих партизанчиков, белорусских. Каждый второй – прирожденный террорист. Мао Цзэдун охотно подбросит сто миллионов, чтобы поселить у нас. Разместим. Вот зачешется Европа, если сто миллионов азиатов да на место хохлов! Прямо под нос всем этим французам, англичанам. С раскосыми и жадными глазами, а?.. Мудрый, ничего не скажешь, обычай: чтобы кто-то тебя запомнил – ударить побольнее. И неожиданно. Такое – надолго. Не скоро забудете товарища Сталина!

– Сердце жмет? После баньки. И голову как обручем, да?

– Да я всех переживу! Кавказская порода долговечная. Мне надо, я не для себя, надо!.. Все загубят – слепые кроты. Кому все оставлю? Да они все уступят врагам, только бы шкуру сохранить.

– Финита! Амба! Крышка! Какое еще слово есть? Кранты! Капут!..

– Не может быть, чтобы вот так сразу! Давай посоветуемся. Ну, пожалуйста!

– Да хоть миллиард или всех, сколько осталось на земле, заложи вместо себя – не выкупить. Раз пришел срок.

– Нажаловались на меня, я знаю. Это они умеют – писать, жаловаться.

– Послушай, это уже скучно. Ну, сколько можно? Как чужими головами рассчитываться – герои, боги, ничего нет легче! Но только зайдет о своей речь…

– Ну хорошо, хорошо, не сердись. Я все сделаю, что скажешь. Но не сразу же. И если приговорили, пусть сами осмелятся, а не подсылают вместо себя. Пусть, но глаза в глаза. Хочу увидеть подлеца. Я его всю жизнь ждал.

– Нет, ты кого хочешь уморишь. Ну, пойми, где и кого я буду сейчас искать? И ты не подумал: а вдруг набежит столько, что забор повалят? И цветники вытопчут.

– Вот и поглядим. Ну, что тебе стоит? Народ любит товарища Сталина!

– Ты действительно уверен, что любовь, зачатая от СТРАХА, от меня, хе, хе, сильнее всего остального? А мы не зря время теряем?..

– Должен, должен у человека быть шанс? И столько не завершено. Вот и ботинки… Для Матрены Петровны, у нее день рождения…

– Слушай! А что нам далеко искать? Этот не подойдет? Всмотрись?

Подошел к зеркалу ближе. И ему навстречу ступил, как бы наперерез угрожающе двинулся низенький старикашка с сердитым одутловатым лицом, поковырянным оспой, с неподвижными глазами ящера, грязно-серые усы свисают мокро, тяжело. Босой, в обмятом, как со сна, мундире с огромными бутафорскими погонами, с них свисает позлащенная вытертая бахрома.

Смотрели друг другу в глаза. Ты все в цари, в цари!.. Лучше бы ты!.. Нет, лучше бы ты!.. Никогда ни к кому не испытывал такой ненависти, – сдавило горло, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Даже грудь заболела. Почувствовал, как яростно забилось сердце, обгоняя собственные удары, руки-ноги загудели-загудели, обмякли. Как обручем, сдавило голову. Последний светлячок, какие-то пятнышки на пещерно-черной стенке того, что называют душой, – возможно, это была просто жалость к самому себе, – тускло замерцали и стали гаснуть, пропадать. Существо с мозолистыми от ненависти ладонями (от вечно сжатых кулаков – ногтей), не любящее и не жалеющее никого, даже самого себя, только ненавидящее, – обречено.

Чтобы не упасть посреди комнаты, оттолкнулся рукой от пианино, боком, боком, чуть не задом заторопился к уплывающему дивану, рухнул.

С непонятного возвышения оглядывался на глухие окна, устроенные так, что в них можно выглянуть, но снаружи заглянуть невозможно. И все равно оттуда смотрели, он это знал. Это ОНА там стоит, смотрит. Не то мать, не то смерть, уже казалось ему, что они – это одно, что и мать, как все на свете, хочет его смерти. «Лучше бы ты, лучше бы ты!..»