Алесь Адамович - Каратели [litres]

Я только спрошу, а ты, Вождь, можешь и не отвечать. Я только спрошу. Что это Яша там про четыре Туруханские года? Не про эту вот телеграмму? А и правда: любви она не добавила бы – ни к жандармам, ни к революционерам. Одинаково караулили у лазов, чтобы уличить и уничтожить. Каждый у своего лаза, а ты в глухой трубе, А что, признайся: не хотелось выползть к властям, открыто стать на службу и давить, давить, давить?.. За все, за все!.. Ну, не надо, не гневайся, я же тебе только помогаю отвести душу. Ничего, ты свое с них спросил. И с тех, и с других.

– Постой, постой, на сей раз меня где, в Тифлисе, завербовали агентом царской охранки? А прошлый раз где – в Баку? Концы с концами не сходятся. А еще про хохла что-то мне навязывали во сне, я его будто бы на охоте убил, и меня жандарм, пьяная образина, допрашивал.

– Это когда Фикусом обзывал?

– Какой Фикус? Еще ты тут бредишь! Я же говорил, кто Фикус. И какое могло быть ружье у сосланного – про это вы подумали? Если у тебя башка, а не копыл, прикинь: когда это сосланные ходили охотиться? Ну, сети, ну, капканы – этим да, баловались. А ружье – не сходятся концы!

– Прости меня опять, но они историю с ружьем тебе же и припишут: дескать, сам сочинил, уводит на ложный след! Ты же разрешил нарисовать Ильича с ружьем на охоте. А ты ничего не разрешал и не запрещал зазря.

– А вы покажите документы, настоящие, а не копии! Копия не документ.

– Хорошенько подчистил архивы, заодно и тех, кто эти архивы помнит, – я это за них говорю. Да нет, лучше с тобой про это не заговаривать. И знать я ничего не знаю. Ты же видишь. Кто знал, тот вон где оказался. Или кто хотел знать, так и надо с ними, с любопытными! Эти ромбы да шпалы – ишь чего захотели! А то, что все архивы на замке, это о чем говорит?

– А ты за себя говори и за себя думай! Вижу я, вижу, и тебя уже обработали! Если до Светланки добрались, так почему бы и нет? Ты кто такой, чтобы мне такое сказать?

– Сапожник, я ничего, я только сапожник из Гори Грузинской ССР.

– Все вы… От всех убежать хочется. Даже старуха наша.

– Каке? Ну-ну!..

– Вот тебе и «ну-ну». Черт знает что! Захотелось ей в гости, а там встретила Екатерину Михайловну (или как ее там?), ну, белье у нее наша мать стирала, помнишь? Так там такого люди Лаврентия насмотрелись, наслушались.

– И что, что наша Каке?

– Что, ха! Полезла ручку целовать: «Ах, барыня, Екатерина Михайловна, это вы, вы?!» Мало того: «Как хорошо, какое счастье, что мальчики ваши уехали-убежали за границу, а то с моим-то царем! Плохо бы им было!» – Верно! Помнишь, она все тебе, если подерешься с кем, выговаривала: «Ты все в цари, в цари!» Как в воду смотрела.

– Ну а сталинцы, соратаички-собратнички, – с ними разве легче? Как они попытались обвести вокруг пальца с помощью врачей. Этот академический дурак Виноградов: «Немедленно прекратить всякую деятельность!» Такое заявить самому Сталину! Вы, конечно, о здоровье печетесь, за него испугались, а жизнь товарища Сталина драгоценную… Нашли дурака!

Но и ты, генсек, конечно, малость перетого. Перегнул. Понятное дело, но формулировочка все же жандармская: «В кандалы его, в кандалы!» А когда ты «Бить, бить!» закричал, что, Бехтерева вспомнил с его наглым диагнозом? Все они одинаковы, белохалатники! Уже города стояли с твоим именем, уже история засеменила, озираясь на человека по имени Сталин, как ленивый мерин на взлетающий кнут, а этот наглец пошамкал, побекал, и на тебе: «Коллеги! Случай классический: параноидная шизофрения! Классический пример паранойи!»

До чего же самонадеянный тип. Лучше бы позаботился сердце свое проверить. Не доехал до Ленинграда. Коварная штука – сердце.

Да они кого хочешь, ангела разозлят, выведут из себя! Ну а соратнички – хоть бы поновее что-либо придумали, а не воровали у тебя же. Превратить Кунцево в Горки Ленинские – вокруг этого вся их нехитрая возня. Оборвать все аппаратные нити, связи, заживо похоронить. Гляди, что и телеграммы уже заготовили, скопировали с тех, что ты для губкомов сочинял: болен вождь, сбрендил слегка – не принимайте всерьез, что он там чудит, бухтит. Болезнь есть болезнь, как это ни горько!..

Вот что значит ученики: списывают слово в слово. Может, уже слух распространяют, что Иосиф Виссарионович просил у кого-нибудь яда. Ну а зачем это делается, ты знаешь. Но скажи, он действительно просил у тебя яда? Ильич. Ну, ладно, ладно! Уж мы-то с тобой могли бы обойтись без китайских церемоний. И яда мы просить не станем. Сами можем дать. Ладно, не буду! Пошутить, что ли, нельзя?..

Снова и снова те глаза, выпуклые, «базедовые», неприятно прямой, уже оценивший тебя взгляд, но все еще вопрошающий… О чем, о чем они, неотступные глаза, прилипчивый взгляд? Ясно о чем. Снова приговор, обжалованию не подлежащий. Да что она воображает? Не такими заслугами козыряли. Подумаешь, вдова! Вдову можно и «полояльнее» подобрать, а что, неплохо сказано. Ух, как обиделись оба, как какие-нибудь старосветские помещики. Ее, ее это дело – завещание! Грубый! Некультурный! Университетов не проходил! Ах, держите, упаду!

У других глаза бегают, юлят, виляют, и потому хочется настичь двурушника, лжеца, растоптать. Чтобы не врали, не двурушничали.

Но эти неотступные – они еще хуже. Уже тебя уличают. Во лжи, в неправде. Преследуют, обливают презрением.

Всегда такая сдержанная, в сторонке от всех, монашка, да и только, а сколько в ней этого упрямства и несогласия. И столько презрения, даже не скрывает. Снова и снова у меня на пути, поперек моих дел и планов. «Ах, он такой преданный партиец, его так ценил Ильич! Не может Пятницкий, не может он быть агентом охранки, я его знаю, его Ильич столько лет знал!..» А кто-то Ильича прятал! А тот – в шахматы с Ильичем играл! (Небось в мою «охранку» поверила бы сразу, охотнее других!)

Все хорошие, милые, честные, один Сталин изверг. Всех бы спрятала, прикрыла, увела. Как наседка. И даже когда молчит, в глазах написано.

Что это, если не ревность бабья! Да, да, ревность за своего Володю. Не он, не ему довелось вершить главные дела. Его корешки, но не вершки. А потому на каждом шагу: ах, не так, ах, не по Ильичу!

Вот и тогда. Говорить не осмеливалась, уже затоптана. Видит, поняла, чья взяла и как все не по книжечкам пошло, не на кого ей опереться. Так хоть по рукаву, по плечику этих проблядей, Бухарина, Рыкова, погладит у всех на виду. Рукоположница. Просить за них, как прежде за Каменева, Зиновьева, не стала, на колени падать. Ну, а не хотели бы, дорогая Надежда Константиновна, поработать со всеми, с партией, не одолжите нам свою благородную руку, свою подпись…

Вот тут всякая охота пропала и рукоположничать. Поприжала язык, монашенка. Махновка! Поняла: если надо будет – в махновскую банду запишем, не то что в троцкистскую!