Алесь Адамович - Каратели [litres]

– Вот уже до чего договорился! И это – сын?

– Не я, старые революционеры, они без конца обсуждают там, что да как и почему так получилось, что всех, всю революцию ты загнал в Сибирь. Куца тебя загоняли. Мертвые мослы их без конца перемывают твои живые кости: когда и кем был Сталин. И кто ты на самом деле. Вот что это за бакинская история? С Шаумяном. Правда, что тебя хотели судить бакинские рабочие? Партийным судом. За то, что ты будто бы из зависти к авторитету Шаумяна выдал его полиции. Это где-то в 909-м, что ли.

– Клевета. Ты что не знаешь, что правду конвоируют батальоны лжи? Да меня самого тут же сослали.

– Правильно. Чтобы спрятать концы. У них там на все есть объяснение. Я ничего не утверждаю. Еще этого мне недоставало: чтобы отец мой (отец все-таки) оказался агентом охранки!

– Спасибо, сын, хоть за это! Знаешь, как я измучился. Просыпаешься и ощупываешь руками стены. Клетка! Кругом враги. И чужие, и свои – враги. Даже мертвые предают. Даже те, прах которых в Кремлевской стене. Вдруг узнаешь: и этот такое про тебя сказал, говорил!.. Знал бы ты, как тяжело всегда одному!

– Стащил! Украл! Сапоги, идею коллективизации спер, план индустриализации, идею, имя… У левой оппозиции, у правой, у Троцкого, у Зиновьева, у Бухарина, у Рыкова, у Гиммлера, у Гитлера…

Ага, украл, стащил, ну так нате вам эти проклятые сапоги! На всех портретах – пожалуйста, лижите их. А усы, а они чьи? Можете изучать, сравнивать. Кто у вас там: Ницше, Горький, Пржевальский, Пилсудский – ну, у кого позаимствовал?

Все и всегда с самого начала надеялись, рассчитывали, что «грузин», усатый «дядюшка Джо», – простак, простачок: сделает свое – нет, их дело и уйдет. Даже дурак Зиновьев рассчитывал. Не ушел, ах, какой нехороший, не нравится, не понравилось! И нашим умникам, и чужим, заграничным. Не знают, как, с какой стороны укусить, так хоть этим – не свое у Сталина все, чужое, дублер! Особенно Троцкий старался. Пока не доигрался. Да нет, дорогие мои, заблуждаетесь! Царь не тот, кто царь, а для кого любое кресло, или табурет, или тюремная скамья – трон. Кто знает, всегда знал свое предназначение, свою миссию. Что такое генсек, чего стоила эта должность прежде? Никто и не зарился особенно: письмоводитель, клерк, канцелярская душа. А они все как один р-р-революционеры! Мыслители! Им подавай если должность – так «любимца партии». Не меньше. Где они теперь, все эти любимцы, отцы, дедушки, бабушки революция? А те, что остались еще, все не могут поверить, что получилось не по-ихнему, не по книжечкам. Что в эмиграции, что в Сибири – у них одно дело – сплетничать!

Когда-то я даже гордился тобой, отец, считал твои победы твоей правотой.

– Ты еще здесь?.. Ну а разве я не победил?

– Да, конечно, как говорится, дело правое!..

– Да! Да! Да! А что не в белых перчатках, так все равно никто и никогда в белых перчатках ничего не построил. Была такая личность, Христос, – пытался, а чем кончил?

– Но все-таки какой ценой? И главное, что получилось?

– Если бы ты был поумнее, объяснил бы я тебе, что существует закон больших чисел: если у человека неограниченная сумма денег, проиграть он не может. Сколько бы ни терял вначале, в конце все денежки приплывут к нему. Потому-то богатые богатеют, а бедные нищают.

– Денежки, может, и вернутся, а жизни загубленные?..

– Предела и ограничения нет и быть не должно ни в чем, и тогда ты свободен. В любом маневре. Противник в теснине, в узком ущелье всяческих «табу», а ты как в степи – выбирай любой маршрут, заходи с любой стороны.

– А тебе, отец, не страшно?

– Ты чем меня пугаешь, сопляк?

– Я о крови. Когда предела нет. А вдруг история и впрямь согласится, что действительно нет и не было равных тебе.

– Истории сантименты ни к чему. Она в советских школах не обучалась. Мы поэтому и войну чуть не проиграли – да, вот почему! – что на «бедных Лизах» да Татьянах Лариных вас учили… Не забыть об этом, и тут нужно брать круче, со школами да вашими книжечками!.. Так о чем я? Да, психология больших чисел: если я тебе должен один рубль – это моя забота, а если миллион – не спать будешь ты. Одна смерть – трагедия, ахи да охи над трупом, а миллион смертей – всего лишь статистика, статистика же бесстрастна. Так что, чем больше цифра, тем меньше ахов да охов. Наоборот: героика. Вот по каким правилам история пишется. Боишься крови – нет тебе пути в историю. Волков бояться – в лес не ходить. Сам народ сказал.

– А все-таки страшно. Вдруг на тебе, именно на тебе, отец, история споткнулась, поскользнулась. С нею это случается. Не раз случалось. Но не на краю пропасти. А тут эта бомба. Если предела нет и пусть живет закон больших чисел – тогда и человечество не предел. Кто-то и через него перешагнет. Штучка для этого уже изобретена. Она есть и у них, есть у нас, а скоро будет у всех.

– А при чем здесь я? Что тебе все «страшно» да «страшно»? Чем ты меня пугаешь? Я хоть и отец изменника, но не из пугливых. В обморок от крови не падал.

А вдруг твои противники ни за что не захотят выходить из той теснины, ущелья? А это полчеловечества. Потому только, что наверху ты поджидаешь, куда ни ткнись – Сталин, Сталин! А если для них страшнее или противнее смерти имя моего отца? Ты ведь можешь быть страшнее. И противнее. Можешь! Это я говорю – твой сын. Но победить их тоже нельзя: у них бомба. И мир рухнет – с проклятием твоему имени!..

– Хоть одно разумное слово сказал. Меня вычеркнуть никому не удается. Запомнюсь я всем подлецам! Чтобы маленький ребенок запомнил Гостя-Князя на всю жизнь, родители больно бьют мальчика по щеке, когда Гость собирается уходить. Кавказский обычай. Все забудешь, а боль помнится. История будет помнить Сталина. Так что зря надеются некоторые. Придешь, если придешь, в следующий раз, у меня новости будут. Большие новости. Уходя из этого мира, надо ударить напоследок. Как еще не ударяли…

Он сполз с печки, ощутил ногами жестковатый ворс ковра, пошевелил пальцами. Стащил следом беличий тулуп, накинул на голое тело. И не заметил, что ему не пришлось открывать глаза. Кряхтя и матерясь по-русски и по-грузински одновременно, как делал всегда, оставаясь один, он направился в уборную. Давило за грудной клеткой, деревянно ныл затылок, болела (последнее время сильнее стала болеть) высыхающая рука. Усевшись на круглую доску, он смотрел на исхудавшие и как бы чужие колени, ноги, только сросшиеся пальцы всегда знакомо свои. Антихристовы! Гримаса беззвучного смеха перекашивала лицо, делая его испуганным. Удивленно поднятые брови, мокро обвисшие усы, морщинки-лучики старичка-лесовичка у недобро стерегущих глаз… Его глаза ящера не смеялись, но смех душил, дергался где-то в животе: да, это я, это и есть я, я!

Оставив тихо зашумевшую воду за дверью (звук все равно показался непозволительно резким, внезапным и отозвался мгновенным гневом), он быстрой ящерицей убежал в соседнюю комнату, постоял, не двигаясь, будто отсчитывая секунды перед броском через опасное пространство.