Алесь Адамович - Каратели [litres]

Вот и сны у меня наследственные. Достались вместе с империей. Интересно, заметил кто-нибудь, что по уставу Петра Первого на звание Генералиссимуса претендовать имеет право только человек царской крови?

– А охранка – тоже по наследству?

– Кто, кто здесь?

Он спал. Спал с широко раскрытыми глазами: медленно медленно вращались белые, огромные, а по краю, по кругу загнанно бегал полузакатившийся зрачок, распятый ужасом.

Никто не знал, что он уже пятнадцать лет спит с раскрытыми глазами. И он сам не знал.

Он не знал этого сам, как не знал и того – а сказать ему кто бы осмелился? – что все последние годы-десятилетия люди, впервые к нему приближающиеся, дико пугались резкого запаха, исходящего от вождя. Нечистоплотный запах вдовца-старика, не пропадающий совсем даже после хорошей бани.

Вождю даже нравилось, что люди пугаются. Но что многих пугал их собственный нос, опасный провокатор, – об этом, конечно, не догадывался.

(О чем еще, о чем-то еще я хотел подумать, вспомнить?..) Все время помнил, знал еще об одной какой-то гадости, мерзости, подлости – где-то здесь, здесь, в этой комнате! Ах да! Вот куда уже добрались. За всем не уследишь, не станешь заглядывать в каждый словарь. Случайно Даля открыл – и пожалуйста: «Коба – кол, пень, надолба…». Не «самоотверженный», «благородный», а вот что. Стоит книжечка в школьной библиотеке, невинная такая, любой может снять с полки и прочесть: партийная кличка вождя – синоним всякого хлама, а вовсе не романтический герой. Где она, эта мерзость, ну, ну, как там сказано?..

– Нет, я все-таки догадался, отец, откуда цифра 40! Царицынский синдром. Самая большая, кровная, на всю жизнь обида для моего отца – помешать ему, не позволить кого-то убрать, истребить, на кого он нацелился. Хоть через сто лет, а своего добьется. Заодно и обидчика убрав. Ну ладно, крупных военных и вообще военных – они все-таки сила. А всякая власть сильных опасается. Особенно неправедная, узурпированная власть. Но дядька, дядька зачем тебе?

– Какой еще дядька?

– Да из колхоза. Какими набита земля вокруг всех городов и городишек. Не говоря уже о Сибири – в вечной мерзлоте, и через триста лет будут натыкаться на их тела. Чего только мы не наслушались в своих шахтах. Мы про немецкий плен, а они нам – про гомельскую «парилку».

– Что ж, я слушаю. Потом я скажу, а ты послушаешь.

– Хватают такого дядьку в его деревеньке, везут в районный центр. Долго выбивают из него японского или абиссинского «шпиона», «террориста». Упрямится: дом-то близко, все еще кажется, что это сон дурной, вот-вот к жинке и детям пустят. Увезли моего дядьку подальше, аж в Гомель. Далеко слава шла о гомельской «парилке» после трех-четырех суток стояния в задыхающейся, сбитой в распаренный ком толпе, лежания под массой полуживых тел, зуботычин специально подобранных уголовников человек сам полз к двери и вопил: следователя мне! все скажу, все подпишу, во всем признаюсь! За глоток воздуха жизнь готов отдать. А по ту сторону двери за столиком сидит человек в очках, с бумагами. И стул свободный напротив. Садись, и будем вместе работать. Я тебе помогу. Следователю некогда, надоело придумывать, сочинять шпионские сценарии – это уже был 1938 год, – лентяй поставил дело на самообслуживание. И юриста в помощь выделил (из числа подследственных). Нечто вроде юридической консультации. Прозвали его, консультанта-помощника, «лысым доцентом». От многих я слышал про «лысого доцента», нечто вроде лагерного юмора. Потому что другие истории уже никакого юмора не содержали, сплошь чернота. Так, значит, приглашает «лысый доцент»: садитесь и рассказывайте биографию, кто вы, откуда, какие у вас поблизости промышленные и военные объекты. У моего дядьки в Польше брат жил, тоже крестьянин. А, вот это хорошо! Напишем, что он приходил ночью, польская охранка, дефензива, забросила. Живет твой брат, конечно, плохо, за границей народ бедствует, так он приходил именно поэтому: хотел поправить свои дела, заработать злотые, чтобы детей накормить. Какие оборонные объекты в вашей местности? Никаких? Ну, мост там, водонапорная башня, железная дорога? Мостик через ручей в два бревна? Ничего, проверять никто не будет. Вы, значит, сговорились, что взорвешь мост в случае, если начнется война. Да не бойся, за это не расстрел, я тебе не враг! А кого ты завербовал? Как никого? Не финти! Дело так не пойдет. Кто тебя, мы установили. Теперь – кого ты, лучше кого-либо из начальства. Лучше – нескольких. Председатель колхоза, секретарь сельсовета или хотя бы учитель, ветеринар. А из города у вас начальство бывает? Поэт приезжал, это, интересно, кто же? Белорусский? А, во-во! Давай его нам, националиста! Значит, ты завербовал земляка-поэта: взорвать мост… Да не важно, сколько он там метров-сантиметров, ваш этот мост!..

Ну, как, отец, чем не московский процесс? Вот рассказал и сам наконец понял, можешь не объяснять: дядька нужен, чтобы страна в ваши московские дела полностью поверила. Вот, вот, нужен фон, достаточно густой. Если рядом, если соседи – враги, везде враги, шпионы, то уж что говорить про Москву!..

– Я вот смотрю и соображаю, кем стал мой сын.

– Что, вполне созрел для такой «парилки»? Да, вот только нас уже Гитлер свел, сжил со света. Я и говорю: на пару стараетесь, работаете. Не один, так второй…

– Что ты мне своим «лысым доцентом» тычешь в рожу? Мало ли перегибов на местах! Вредителей. Я, что ли, виноват, что мы строить зачали в такой стране и с таким народом? Тут скоро и меня самого оговорят. Уже добиваются, чтобы сам на себя клеветал.

– Это кто же посмел? Что, неужто «лысый доцент»? Неужто он?

– Клеветали на Ленина. Когда требовали явки в суд. (Ну, где клеветали, а где не клеветали – мне это лучше, чем кому другому, известно.) И немецкого шпиона, и ту же охранку (вот именно, охранку!) предъявляли. Что ж, мы должны были отдать Ильича? Как будто что-то имеет значение, когда речь вообще о том, чтобы перевернуть, заново написать историю.

– Слушай, слушай… А ведь ты мог и Ленина обвинить на каком-нибудь «процессе»?

– Заговорил, изменник!

– Не я заговорил. Я только пересказываю. Не хотел, но раз ты начал… Твои четыре года в Костино да Курейке, аж до самой революции, – знаешь, как их политические зеки по дням изучили. Лучше, чем ваш институт марксизма-ленинизма. Мол, отчего Сталин не убегал на этот раз, даже попытки не делал и вообще – ни звука, ни слова написанного: как и нет его? Целых четыре года, аж до февральской революции! А не оттого ли, что жандармы снова потребовали от Кобы службы, а уже не хотелось? Стал членом ЦК, заметен, на виду – выдадут, если снова отмахнется от жандармов, ну а революционеры с такими не церемонились. Вот там, тогда и возненавидел люто тех, кого в 37-м под нулевку срезал. За весь тот страх и безвыходность, когда, может, и повеситься хотелось.