Алесь Адамович - Каратели [litres]

Сын Василий на Аллилуевых не похож – охламон, грубиян, хотя и предан отцу слепо. Светланка же что-то ихнее взяла – это раздражает, прямо за волосы дернул бы, но за это же все, Надино, она тебе нужнее всех.

Ну а ты, постылый, настырный, чего пришел? Все что-то доказать пытаешься, всю жизнь чего-то хотел от отца. Учился по-дурному, женился по-дурному, что ж, твое дело. Жил чуть ли не в коммуналке, характер выдерживал. Но ненадолго хватило. Сопляк, стреляться вздумал! Взяли моду! Только изувечил себя. «Ага, не попал! Не умеешь, не берись!..» – аж заплакал, когда сказал ему это. Что, отцовских слез ждал? Ну, чего пришел снова, говори!

– Чем тебе снова не угодила моя Юля, жена?

– Твоя вдова? Одна другой стоит, что у тебя, что у этого охламона Васьки. Уже и русских баб вам не хватило. Подсунут вам сионисты, вы и счастливы. Вон и со Светланкой – не отбиться. Выросла дура, без мозгов!

– Ага, вот что у нас теперь!

– И теперь, и всегда. И надо наконец разобраться, не твоя ли благоверная в плен тебя, дурака, уговорила. Наследник! Как ты еще с Власовым не снюхался?

– Что еще?

– Улыбайся, улыбайтесь. Но я наконец разберусь, кто Наде письмо помогал сочинять. Завещания мне свои подбрасывают. Взяли моду. Как это ты еще не написал? Зато теперь все ходишь с челобитными.

– Прошу тебя, не трогай Юлю, совсем осиротишь девочку нашу. Хватит уже, насиделась в твоих лагерях.

– Жена офицера, сдавшегося в плен!

– Так ты ее за это?

– А чем она лучше других? Змея есть змея, а тюрьма есть тюрьма. Все должны быть равны перед законом. А то привыкли. И мои соратнички тоже.

– Перед законом!

– Да, и не удивляйся. Пора за все годы разобраться. А Гуле твоей лучше будет, чем с такой матерью. Она из твоей дочки сделает штучку. Уже и про Светланку мне сообщают: допускает антисоветские высказывания!

– И когда ты наезжаешься? Скоро самого себя засадишь. Да и так уже сидишь. Через окошечко кормят? Вот через это?..

– Ты для чего явился, изменник?

– Темное от щетины лицо, в истлевшей от грязи и пота красноармейской гимнастерке (поверх сибирский бушлат накинут), без ремня, рваные галифе сползают с тощего живота, босой… Глаза воспаленные, немигающие.

– Ну и чего тебе надо? Вижу, вижу, они подослали! Знаю, кто тебя подбивает.

– Никто меня не подсылал. Ты сам позвал, я слышал твой голос.

– Он голос мой услышал, как же. Я думал, придет сын, а явился вражина, не лучше тех. Да и чего ждать от изменника родины!

– Изменники те, кто нас отдал в плен.

– Что ж ты там не застрелился? Дома пофорсить мог, а как пришлось…

– Всю кадровую сдали в плен. Именно: сдали! Тухачевский да Уборевич, Гамарник такую армию подготовили. А ты выдал ее Гитлеру. Связанную по рукам и ногам – страхом перед твоими энкавэдэшниками и верой в твое всезнание. Мало, так еще хотел, чтобы сами себя постреляли. Чтобы некого было стыдиться? Да о ком я, о каком стыде?! Не тот ты человек… Слушай, я давно хотел про довоенное спросить, про расстрелянных командиров. Почему именно сорок тысяч?..

– А я хотел спросить: что ж ты не застрелился? Герой!

– Хороши вы тут, стратеги! Какой это умник аэродромы все сгрудил у границы, в пределах досягаемости? Даже бомбардировочную авиацию. Склады все тоже, прямо в руки, бери. Зато зэков, не поленился, – подальше на восток! Лагеря перемещал, значит, знал, что не на «чужой» будем воевать территории. Знал, что делал. Знал! А с войсками что сотворили? Безоружных отдали, красноармейцы сами по себе, техника сама по себе. Корпус гранаты на одном складе, рукоятка – на другом. Танки без бензина. Потому что своих боялся больше Гитлера. А недорасстрелянное командование – тебя больше, чем фашиста. И зачем старую границу растащили, все укрепления, хотя на новой еще не построили?..

– Ты чьи мемуары пересказываешь?

– А я вот что подумал: знал, знал ты, что делал! Только сейчас на ум пришло. Ты этого и хотел: чтобы вначале было хорошее кровопускание – уже от Гитлера. Чтобы забыли твою войну с народом. Война с Гитлером, мол, все перекроет, спишет. Специально подставился. Но не рассчитал. А иначе ничего не понятно. Только нарочно можно было так подставить армию, страну.

– Бред! Ты с чьего голоса поешь, подлец?

– Так или не так это, но кровь пускали на пару. Дублерская работа. Там – с Троцким на пару. Тут – с Гитлером на пару. Постой, их и в гражданскую, «спецов» – офицеров, было ровно сорок тысяч. Ты их уже под Царицыном начал топить целыми баржами (как потом крестьян в Северном море), но тебе с Ворошиловым помешали, не дали. Через двадцать лет все-таки сделал по-своему. Всех, кого Троцкий привлек и кого Ленин от тебя уберег, а заодно и новые кадры. А новых-то почему? Для цифры?..

– Знаю, не можешь простить, что не выменял тебя на какого-нибудь генерала или Паулюса.

– Вот за это спасибо. Если ты действительно отказался. Искренне говорю.

– Ты, может, и в плен сдался, чтобы судьбу их «разделить»? Этой блажи и у мамаши твоей хватало! Юродиво семя. Христосик лагерный!

– Знаю, знаю, что мой несчастный плен ничью судьбу не облегчил. Наоборот, ненависть к сыну ты на них перенес. На всех, кто оказался в плену. Или просто под оккупантом.

– А как я должен смотреть на предателей? Ишь, побежали! Ну, ну, скатертью дорога!

– Я давно убедился, что о каких-то вещах с отцом моим бесполезно говорить. Немцы, дурачье, обрадовались: сына Сталина держат в руках!.. Расчет на чувства, о которых человек по имени Сталин представления не имеет. «У меня нет плененного сына в Германии. А есть предатели». Ну да что об этом, я ведь правда был счастлив единственный раз там, когда понял, что обмен не состоится. «Там все мои сыны» – на большее лицемерие и товарищ Сталин не способен. Ну, да ладно, прости, что схамил. А когда подвели к проволоке – я уже знал зачем, – думал, ну, хоть так искуплю…

– Вот где Тифлисская духовная заговорила – во втором колене.

– Извини, я не о том хотел. Это уже говорено у нас, переговорено.

– О чем же?

– Почему у тебя глаза открыты?

– А какие должны быть? Не надейтесь, я еще живой!

– Они у тебя открытые, когда ты спишь. Ты же спишь?

– Не рассчитывайте, не просплю.

– Когда ни приду, они у тебя и во сне открытые.

– Ошибаетесь, дорогие мои, крепко ошибаетесь, если думаете, что, когда сплю, – это ваше время. Сон – вот моя тайная полиция, мой Фуше. Не обманет и не продаст. Надо, так и про самого «прокурора», Лаврентия, все вызнаю. Снов столько, сны такие, и мыслей от них столько, что мог бы труд написать, как по языкознанию. И помощнички, зануды академики, мне тут не нужны.

Во сне человек не солжет самому себе. Другим – да, а себе – только правду: как подумал, что чувствует – так оно и есть, можешь написать и в дело подшить. «Шел и денежку нашел», как пела когда-то Светланка, и если тут же, не хитря и не мучаясь, отдал, вернул чужую денежку – такой и есть, знай, что ты отдашь на самом деле. Или вдруг увидел, понял во сне, что не веришь человеку, боишься его, – не медли, прими меры. «Соратничек» приходит утром, в глаза заглядывает, думает, что все как было вчера, а его уже раскусили и только наблюдают: ну, ну, покажись, покрасуйся! Ах ты, гнида, двурушник, подлец! Стоит и не знает, что он уже труп. Сколько лет мог терпеть присутствие уродца Поскребышева, и вдруг этот сон. (Лаврентий, лиса, со своей стороны нору делал, рыл под моего секретаря, и думает, что я к его намекам наконец прислушался, а на самом деле – сон.) С огромным наганом, лысина как страшный кладбищенский череп, а мы все перед ним – дети, я и мои братики, сестрички, которые в нашей семье малыми умирали. Сбились в кучку от страха, друг за дружку прячемся.