Алесь Адамович - Каратели [litres]

Осторожно подошел к окну, отогнул тяжелую белую штору, совершенно точно зная, что в этом доме таких штор нет, он их не терпит (всегда мнится, что за ними прячется кто-то), но ничуть не удивляясь, что вот он чувствует рукой вислую тяжесть, скользкость бархата. Выглянул, как из-за кулис. И не увидел знакомых деревьев, а сразу же колючую проволоку – два ряда четырехметровой высоты. Сбоку вышка, на ней охранник: высвеченный прожектором, неподвижный силуэт в длинной колоколообразной шинели, ладной, добротной. Сразу подумал о своей, не генералиссимусовской, а солдатской, в которой даже нарисован, вместе с Климом стоят в кремлевском дворе (тогда этот шпион притворялся преданным до гроба парнем-рубахой!). Столб света сорвался с охранника и упал на снег, на туи, тоже колоколообразные, их по-солдатски много, встречают, провожают: куда выстрелит – в лоб или в затылок?.. Свет испуганно метнулся в сторону, высветил деревья за проволокой. (Вон куда их отнесло!) Длинная труба света раскачивается из стороны в сторону, словно подвешенное на тросе бревно-таран, ударяется учащенно-ритмично, как переполненный пульс, о несущие столбы ограды, разрывая, срывая паутину колючей проволоки… И тут увидел мчащегося лиса, летит в луче света и сам светясь – между рядами колючки. А по обе стороны проволочного коридора немо несутся, взрывая облако снежной пыли, псы, овчарки. Явственно услышал, как стучит, бьется, срываясь, сердце лиса, – схватился за свою грудь: бешено колотится. Да что я, разве не знаю, хорошо ведь знаю, что зверек этот от Бухарина остался. Любил оригинальничать: развел в кремлевской квартире зверья всякого, потом они разбежались, шныряют между соборов, как Каинова душа… А ведь мы с ним могли остаться друзьями. Как он умел смеяться! Как все умели смеяться! И я шутить умел…

Лис, вдруг затормозив, припал, как прилип, к земле – псы промчались вперед, но тут же, заметив маневр жертвы, колесом завертелись, вспушивая снег, сбились в кучу и вот уже назад несутся следом за зверьком.

Схватил красную телефонную трубку, на другом конце, в караулке, тоже подняли, но не отозвались, как делать обязаны. Лишь сдерживаемое дыхание. Тоже затаенно вслушиваются. Подбежал к другому телефону, белому, сел на низкий стул, со специально урезанными ножками, который товарищу Сталину как раз по росту. С бьющимся сердцем набрал город. То же самое – молчат, дышат в трубку затаенно. Еще и еще – везде одинаково. Изготовились! Что-то назрело, приготовились и там, в Москве, и здесь. Оно каждый миг может начаться, случиться. Даже когда грозно сообщил, спросил: «Говорит Сталин. Почему никого нет на месте?» – в ответ близкое подлое дыхание, и только. Перебегал из комнаты в комнату, от телефона к телефону, зажег общий по всем этажам и даже на веранде свет и метался, метался по всему дому.

Увидел разостланный по зеленому сукну бильярда свой мундир – наконец! Вот он где! С этой старой Матреной вечные фокусы. Схватил и стал натягивать на голое тело ставший мешковатым китель, брюки, застегиваться. Войдут, а он – нате вам! В мундире генералиссимуса! А, не рассчитывали? Чего надо, как посмели, кто позволил?

Босой, как недавно его сын-военнопленный, и в застегнутом мундире ходил по дому с уже погашенными огнями, выглядывал в большие окна, совершенно точно зная, что окон нет, а есть амбразуры с желтым бронестеклом, и тем не менее хорошо видел и даже слышал шумящие деревья и зеленый высокий забор, утреннее небо над ним. «Ходи, хата, ходи, печь, хозяину негде лечь… негде лечь». Он старался увидеть ту печь, где недавно лежал, грелся, он знал точно, что она есть, большая, сибирская, с кедровой толстой доской, сделанной по спецзаказу, и не мог найти ее ни в одной комнате. Лишь кровати или диваны в одинаковых комнатах с приготовленным, нерасстеленным бельем. Остановился перед лестницей, ведущей на второй этаж, давно не жилой, который и использовался один, что ли, раз – когда приезжали китайцы, Мао Цзэдун…

И вдруг вспомнил, подбежал к столу: вот оно! Это же сегодня, сегодня! У Матрены Петровны сегодня день рождения, на календаре помечено, и надо закончить работу, ботинки – ей подарок. Ноги у Матрены больные, распухают от ходьбы, от стояния на кухне, однажды усадил старуху на оттоманку и взялся измерять стопу, подъем. Чуть не умерла от страха, от смущения, ничего не поняла – зачем, ради чего? Будет ей сюрприз. И всем тоже. Войдут и застанут отрешенно работающего человека: шьет ботинки, обувь делает простой женщине. С чем пришли? Что надо? Да, да, Матрене Петровне. У нее больные ноги. А я сам давно, сам хотел уйти и жить, как старики живут. Пожалуйста, мне ничего не надо. У старого Джугашвили есть профессия. С чем пришел, с тем ухожу. Вот этот беличий тулуп, ему едва ли не сорок лет уже, шапка зимняя, даже не помню, когда покупал…

Открыл сейф, вытащил синий халат, положил на колени и замер, вдыхая запах, который волновал всегда: из сейфа пьяняще пахнуло новой кожей, воском, смолой, давностью. Запах детства. Вытащил и открыл узкий отцов сундучок, по краям и на крышке инкрустированный кусочками дерева посветлее. Хорошо стране с таким вождем! Хорошо вождю с такой страной!.. Слова песни из какого-то кино или радио, дурацкие, танцующие, вертелись в голове, налипали на губы. Входите, входите, врывайтесь! Я даже не пошевелюсь, не оглянусь. И не нужен мне ваш генералиссимус, забирайте, можете отдать этот дурацкий мундир – хоть бы и ворошиловскому мазиле. Или дураку Власику. Вот-вот, в самый раз красоваться перед девками! (Но и этот, и этот меня предал, а уж кого, как не его из грязи да в князи. Кому тут будешь верить. Да никто мне и не нужен!)

Отставил ящичек и стал надевать поверх мундира синий, с рабочей грязнецой халат. Раскрыл, поднял узкую крышку сапожницкого отцова ящика и снова понюхал во все легкие. Даже закружилась голова. Всю жизнь занимался черт знает чем, для кого-то, «ради дяди». Слушался какого-то «товарища Сталина», подчинялся ему.

Пошарил рукой в сейфе, нащупал и достал очки с тонкими металлическими дужками. Вот и очки прячь. И тоже ради него: вождь в очках, нет, это «товарищу Сталину» не по душе! Хорошо стране с таким царем, хорошо царю!.. Ему-то хорошо, жить стало веселей… А каково с ним, рядом с таким? Бедная Надя, бедная Светланка! Усы и те не сбрей: привыкли, что у Него вот такие усы, весь мир привык. Сбреешь – вроде уже кто-то другой, а значит, может и другой на этом месте, на портретах красоваться.

Сидел над ящиком и отбирал нужные для работы инструменты: шило прямое, кривое, кусочек грязного желтого воска, потрогал пальцем старый, захватанный спичечный коробок с деревянными гвоздиками, открыл и высыпал немного на газетный столик (газеты, журналы столкнул, сошвырнул на пол), взял деревянный гвоздик в губы, рука обрадованно взвесила молоток на длинной удобной ручке. «Пятка» у молотка широкая, удобная для хорошего, точного сапожницкого удара по гвоздям и для распрямления, размягчения кожи на колодке. Какая это радость – хорошие старые инструменты!