Филип Рот - Обман

— Слушай, как все замечательно сложилось! Я ведь представить себе не мог, что я от тебя услышу. Вот уж новость так новость.

— Денек был тот еще. Я просила медиков ничего мне не говорить, но вдруг из кабинета выскочила лаборантка и сообщила сопровождавшей меня санитарке, что у меня ничего не обнаружили, чудеса да и только. Перенервничала я страх как.

— Еще бы; при всем при том, характер у тебя не изменился.

— Да я рада-радешенька, что не впала в глубокую депрессию. Я ведь все время подозревала у себя тяжелые психические отклонения и боялась, что разревусь от такой новости.

— Ты имеешь право реагировать как угодно. У чувств предпочтительного пути нет. Отличная новость. Раз так, я просто с тобой попрощаюсь. Что тут еще сказать?

— Значит, на этом точка?

— Именно. Ты теперь здорова…

Смеется: — Вот-вот, я предвидела, что ты ровно так отреагируешь… А я не согласна. Мне кажется, мы снова должны стать друзьями, старыми друзьями. И потом, я ведь еще не окончательно выкарабкалась, со мной надо обращаться помягче.

— А когда ты окончательно выкарабкаешься, тогда что?

— Тогда ты можешь снова стать самим собой.

— Ты мне приснился, какой чудный был сон!

— Правда?

— Чудесный, и все про тебя, дорогой. Про самую твою суть.

— Говори чуточку громче.

— Громче не могу. Про это говорить трудно.

— A-а, вот почему ты так тихо говоришь. Давай-ка, соберись и скажи. Ты вытерпела много чего похуже. И что же в твоем сне с нами происходило? Неужто такое, чего в прежние годы не случалось?

— Именно.

— Правда? Вот это сон так сон. Я ведь был влюблен в тебя по уши.

— Правда?

— Конечно.

— Уже легче. До чего же приятно слышать твой голос. Передать не могу, какой чудный был сон, жаль, что ты его не видел.

— А ты опиши его и пришли мне. Вдруг я возьму да и вставлю его в книгу про тебя.

— Не глупи. Я не стану выкладывать такое по телефону.

— У тебя голос дрожит.

— Сегодня у меня химиотерапия.

— Поэтому я и позвонил.

— А потом — страшная операция. И я подозреваю, — хоть и чувствую себя хорошо, живу себе и живу, — подозреваю, что они норовят подтолкнуть меня назад к…

— Ничего такого не будет.

— Бывают очень тяжелые осложнения.

— Такие же, как в начале?

— Гораздо хуже.

— Почему хуже?

— Потому что отрава внутри меня.

— Но к воскресенью ты приходишь в себя, да?

— Теперь уже нет. Разве что ко вторнику или среде.

— Когда выписываешься из больницы?

— Завтра утром. Тебя отсюда просто выкидывают. Потом приезжаю домой и сплю четырнадцать часов подряд.

— А потом, скажем, в субботу — как себя чувствуешь?

— Как при очень тяжелом гриппе. Встала — и назад в постель. Встала — и назад в постель. Ну а потом перемогаюсь, живу помаленьку.

— А выглядишь как? Бледная, худая?

— Если бы худая! Прямо-таки цвету. Правда, на голове ни волоска. А в остальном прекрасно выгляжу.

— Без волос… Парик носишь?

— Нет. Парик не ношу. Повязываюсь кошмарными платками.

— Волосы, наверно, отрастут?

— Да, но их нужно немножко стимулировать. Раз в месяц им приходится тяжко.

— Послушай. Чувствуешь ты себя хорошо, выглядишь хорошо, — ведь это о чем-то говорит!

— Говорит, что я умру, но не сразу. Не исключено, что обнаружатся крошечные клетки, которые томограф не засек. К сожалению, это значит, что мне предстоит еще полгода тех же мучений. От этого я в ужасе. Но есть, конечно, кошмар и похуже: вдруг врачи, располосовав меня, увидят, что там полным-полно метастазов? То-то они удивятся.

— А такое возможно?

— Надеюсь, нет. Но то, что случилось, — как это было возможно?

— Не знаю, что и сказать.

— Пускай я лысая, но ведь мне еще нет и сорока. Не понимаю, почему я должна умереть.

— Ты не умрешь.

— В том сне ты точно так говорил.

— Ну, вот: не могу же я ошибаться по два раза в сутки.

— Повтори.

— Я не могу ошибаться.

— Еще.

— Ты не умрешь.

— Еще раз напоследок.

— Ты не умрешь. Ты будешь жить.

— Ладно. Спасибо тебе. Пока.

— Знаешь, мне тебя тоже не хватало. Я даже подумывала поехать повидаться с тобой, — конечно, если ты захочешь меня видеть.

— В самом деле? Ты же все время врешь, как насчет этого? И я — твой тайный грех, который вынуждает тебя врать?

— Ох, что-то сомневаюсь.

— Сомневаешься в чем?

— Мне кажется, я сильно изменилась.

— Учишься лгать?

— Я бы не сказала.

— Тогда выкладывай правду.

— Какую правду?

— Что ты хочешь мне сказать?

— Всего лишь, что я подумывала, не заехать ли к тебе повидаться.

— Но ты же всегда ссылалась на свои принципы, типа честной игры.

— Тут дело не в принципах. А в том, как складываются отношения. Согласен?

— Не знаю. Объясни.

— Ну, так мне кажется. По-моему, в отношениях определенного типа… Понимаешь, непозволительно лгать или скрывать правду, каковы бы ни были мотивы; и хотя они обычно вполне банальные, тем не менее они всегда находятся.

— Мне-то казалось, ты не позволяешь себе лгать.

— Верно, я и сама так считала.

— А теперь?

— Ну, теперь я не совсем в этом уверена.

— Не понимаю.

— Да я и сама не понимаю. Но мне кажется, я уже не та, что прежде… Не хочу об этом говорить.

— А ты попробуй.

— Нет-нет, ни за что.

— Послушай, милая: конечно же, я хочу повидать тебя, но почему тогда ты так надолго, на много месяцев исчезла?

— Что ж, ты вправе спросить. Наверно, ты считаешь меня капризулей, да мало ли кем еще… И мне лучше не приезжать.

— По-моему, тебе хотелось попробовать что-то новенькое. Ты попробовала. Я вовсе не считаю тебя капризулей.

— Не хочу об этом говорить. Но дело серьезное.

— Что происходит? Тебе приходится сказать правду?

— Да, а вдобавок привести парочку светских хроникеров — и человека, который снимает отпечатки пальцев.

— Ну, знаешь, я совсем запутался.

— Не мудрено. Но ты ведь наверняка тоже попадал в подобные передряги — когда по той или иной причине соотношение сил вдруг резко меняется. И разом меняет всё.

— Что же произошло? Расскажи толком.

— Нет. Не хочу, чтобы ты опять распутывал перипетии моей семейной жизни. Нет, ни за что.

— Прежде распутывал легко. А сейчас — пойди распутай.

— Нет-нет, не надо. Не обращай внимания. Так было бы куда лучше. Если я стану часами рассказывать тебе про свою семейную жизнь, видеть в тебе опору и так далее, — добра не жди.

— Выходит, тогда ты видела во мне опору?

— Да.

— А теперь?

— Знаешь, теперь ни в ком не хочу видеть опору. Я не считаю, что это нехорошо или что-то в том же роде. Просто сейчас чувствую себя головастиком, у которого только-только вырастают лапки. Этакий головастик тридцати шести лет. Грустно, правда?

— Но если тебя станут допрашивать под присягой, что ты скажешь?