Филип Рот - Обман

— Но с той полькой ты и впрямь познакомился на приеме у Дайаны. Ты сам мне рассказал. Вынужден был рассказать, когда она позвонила сюда.

— И что с того?

— У тебя с ней тоже был роман.

— Неужели? Тоже? Она прожила здесь всего неделю.

— Значит… в ту неделю. Роман нужен был позарез: ты просто шалел от ее неотразимого акцента. А эта американская девчонка со сдвигом — зачем она-то тебе понадобилась?

— Возьми себя в руки. Подумай.

— Это она думает — с ней и препирайся!

— Опять «она»… Кто на этот раз «она»?

Плачет: — Та, которой тридцать шесть.

— Давай возьмем записную книжку, идет? Сядем и полистаем ее. Если понадобится, обещаю объяснить тебе — в меру моего понимания, — строчку за строчкой: что на самом деле было. Расскажу, какие записи позаимствованы из моих разговоров с разными людьми, включая Розали Николс и ту польку, а также «американскую девчонку со сдвигом», — а какие нет, и они, между прочим, — большая часть того, что ты читала. Очень многое относится к моему роману с Розали, — еще до знакомства с тобой. Потом она вновь возникла — вместе с мужем, на Восемьдесят первой улице, они тогда переезжали из Англии. Неужели тебе никогда не приходило в голову, что она и есть та англичанка, чья Англия, а также брак, — послужили основой для прочитанных тобой записок? Слушай, ты их прочла — ладно, я не против. Если б я этого опасался, не бросал бы эту книжку где попало. Когда езжу туда-сюда, всякий раз беру ее с собой, потому что иногда ночью в спальне, — да ты же знаешь, — когда ты спишь, я сижу на стуле и сочиняю короткие диалоги с этой женщиной. И с другими женщинами тоже. Если учесть, что занимаюсь я этим в спальне, где ты спишь, разве что поэтому меня можно признать виновным в своего рода измене в несколько извращенной форме. Впрочем, я же не исключение, таких мужчин, которые, лежа рядом с женой, воображают других женщин — пруд пруди. Наверно, бывают и женщины, которые, лежа возле одного и того же мужчины, ведут себя так же непристойно. Разница между нами лишь в том, что я вынужден развивать и записывать все те непристойности, что я навоображал. Но есть и смягчающее вину обстоятельство: это — моя работа, мой заработок. А в фантазиях я, между прочим, изменяю всем, не только тебе. Можешь считать это чем-то вроде скорби, потому что так оно и есть — это своего рода плач по той жизни, которую я вел до тебя. Но уже не веду, живу, представь себе, так, как прежде полагалось жить женатым мужчинам, но уж позволь мне хоть чуточку потосковать по прежним повадкам. Поверь, такая тоска вовсе не противоестественна. А если ты наткнулась на записную книжку и она тебя очень огорчила, прости, мне жаль. И все-таки повторяю: то, чем ты меня попрекаешь, — всего лишь наивное и при этом абсолютно параноидальное толкование.

— Стало быть, — если не считать, что положено принять на веру, будто прототипом той женщины была англичанка, с которой сто лет назад ты закрутил в Нью-Йорке роман, — ее на самом деле нет, она лишь плод твоего воображения.

— И твоего.

— И с Олиной у тебя тоже никогда не было романа. Я должна и этому верить. А иначе получается, я не только параноик, но и хуже — наивная ханжа.

— Иван и так был в отчаянии, он и так много потерял — кроме Олины у него не оставалось ничего. Я не только на нее не покушался, но и он никогда меня в этом не обвинял. И ни разу не сказал, что писатель я никудышный. Позвони ему в Нью-Йорк, спроси. Позвони Олине, спроси ее.

— Тогда сделай милость, объясни, пожалуйста, почему это ты сумел столько всего разузнать про английскую жизнь, о которой несуществующая англичанка рассказывает тебе, пока ты в мыслях крутишь с ней любовь.

— Потому что я живу здесь довольно долго и порой кое-что подмечаю. Потому что немало узнал от Розали. Потому что мне положено делать вид, что я знаю куда больше того, что на самом деле знаю. А та женщина — всего лишь хранилище всего этого.

— Но ваши разговоры настолько интимны…

— Да, понимаю, это может раздражать. Не мудрено, что ты маленько трогаешься умом. Близость — она тоже очень интересна; и, кстати, тоже тема.

— Посткоитальный интим. Вот тема так тема.

— Да? В таком ключе я об этом не думал.

— Ну, так подумай, пожалуйста. Эта безмятежность. Разговоры. И настроение в целом. Ты с ней более откровенен, чем со мной.

— Неправда.

— Последнее время — правда.

— Видишь ли, тут все нарастает и убывает: отчужденность и нежность, немыслимая нежность и следом — немыслимая неприступность, и это неизбежно у пар, которые жили вместе так долго, как мы с тобой. А с ней я думаю совсем о другом. Такая любовь существует именно потому, что она живет отдельно, сама по себе. Улученный миг, который невозможно продлить.

— Он длится в твоей записной книжке.

— Знаешь, на самом деле мне надо бы расценивать твою ревность как лестное признание убедительности моих произведений.

— А мне, полагаю, следует толковать все, что я тут прочитала, как мерило моего чудовищного фиаско. Верю ли я, что эта женщина существует, или не верю, главное — что существует любовь к ней, главное, ты желаешь, чтобы она существовала. А это еще больнее. Да и записная книжка в целом — всего-навсего попытка ускользнуть от брачных уз и от меня.

— А если даже и так? Что с того? Ты-то где была все это время? Попытка ускользнуть от брачных уз — неотъемлемая часть брака. Кое у кого из знакомых как раз на этом жизненно важном принципе и держится брак. Я так подробно все это написал не для того, чтобы тебя ранить, а чтобы проследить логику — вернее, отсутствие логики в такой попытке. Очень жаль, что ты не смогла прочесть мои записи, как надо.

— А как бы ты прочел такие записи, если бы я сгорала от страсти к человеку, в котором воплощено все то, чего нет у тебя?

— Слушай, нельзя же так, нельзя же так убиваться из-за вымысла.

— Нельзя? Ах, нельзя?! Ты прав, конечно. К тому же это наверняка несправедливо. Просто ты так отдалился… ужасно отдалился…

— Раз так, значит, дело не в этом.

— Нет-нет. Именно в этом. Иначе ты не завел бы себе воображаемую подругу, она тебе просто не понадобилась бы… Ты намерен опубликовать эти записи? Сначала роман, потом записную книжку, горький плач по жизни, которую ты прежде вел? Ты это задумал?

— Не знаю…

— Не знаешь? Вот, значит, почему части разных сюжетов чередуются встык, вперемежку с той чехословацкой историей, в которой, как в зеркале, отражается все, — потому что ты сам не знаешь?

— Мне такой вариант приходил в голову. Не уверен, выйдет ли что из этого, может, ничего и не выйдет. Но я, конечно же, об этом подумывал.

— Опубликовать как есть?

— Говорю же, не знаю. Наверно, стоило бы избавиться от всей разъяснительной жвачки, но это нужно будет обдумать. Мне самому пока не ясно, что получилось. Да, картина, но чего? До сих пор я между делом кое-что набрасывал в книжке, но куда больше занимался романом.