Филип Рот - Обман

— Знаешь, может, тебе стоит… ну, хорошенько все обдумать. Потому что картина адюльтера у тебя уже готова, и, стало быть, есть резон снять свое имя, как по-твоему? «Филип, у тебя есть пепельница?» Заменил бы на «Натан», а? Если это будет когда-нибудь напечатано?

— Заменил бы? Ну, нет. Это же не Натан Цукерман — у меня и в мыслях не было выводить Цукермана в этой книге. Вот роман, он про Цукермана. А записная книжка — это я.

— Ты же меня только что уверял, что она не про тебя.

— Нет, я сказал, что тут — это я, но я, дающий волю воображению. Это повесть о роли воображения в любви.

— А что, если в один прекрасный день она будет опубликована как есть, без всяких разъяснений и всего прочего? Читатели ведь не поймут, что это всего-навсего повесть о роли воображения в любви; я же вот не поняла.

— Читатели, как правило, не понимают, и что с того? Я пишу художественное произведение, а меня уверяют, что это автобиография, я пишу автобиографию, а меня уверяют, что это художественное произведение. Короче, раз я такой тупой, а они такие умные, им решать, что это.

— Ага, воображаю, как вы повеселитесь, ты и твои читатели, раз им доверили определять жанр, а мне-то как быть?

— Тебе тоже придется решать, что это за жанр, раз ты упорно не желаешь верить, что это на самом деле.

— Я не про то, я про то, что меня это унижает.

— Как может унижать то, чего нет ? Это не я. Далеко не я — это забава, игра, подражание мне! Я чревовещаю, изображая себя. Пожалуй, доходчивей будет объяснить от обратного: здесь все представлено не так, кроме меня. А может, и вообще все. Так или иначе, моя дорогая, главное здесь — homo ludens [49] Человек играющий (лат.). !

— Но кто это поймет, кроме нас ?

— Послушай, я не могу и не стану жить в мире, где царит предусмотрительность, во всяком случае, как писатель. Хотя сам я, поверь, предпочел бы жить именно так — во всяком случае, жить стало бы куда легче. Но, увы, предусмотрительность не для писателей. Равно как и стыдливость. Чувство стыда возникает у меня непроизвольно, неотвратимо; возможно, это даже хорошо; зато поддаться стыду — нешуточное преступление.

— Да тут и речи нет про стыд! От тебя требуется одно — чтобы та злосчастная американская девчонка сказала: «Натан, у тебя есть пепельница?» Раза три-четыре, и все в порядке… Куда ты?

— Куда подальше! Когда мне указывают, что да как писать, я бешусь, и раз так — ухожу!

— Нет! Не уходи один! Я с тобой.

— Не хватало нам склочничать еще и на улице. Дело и так далеко зашло. Хватит. Не потерплю, чтобы меня травили за то, что я написал, причем кто — ты! Милая, это всего-навсего книга!

— Но если опубликовать ее так, как есть…

— Господи помилуй, здесь что, Восточная, чтоб ей, Европа? Тебе не загнать меня в угол! Полный абсурд! С меня хватит! Тебе не удастся помешать мне писать то, что я пишу, по одной простой и до смешного патологической причине: я просто не могу остановиться! Я пишу то, что пишется и как пишется, и если получится, опубликую все так, как хочу; и мне поздно беспокоиться из-за того, что читатели поймут или истолкуют неверно!

— Или верно.

— Мы сейчас говорим о записной книжке, проекте, диаграмме, — не о реальных людях!

— Но ты же человек, хочешь ты того или нет! И я тоже! И она!

— Она — нет, она — это слова, и, сколько я ни пыжься, поиметь слова у меня не получится! Я ухожу — один!

— Алло? Алло?

— Привет.

— …Привет.

— Это я.

— Да. Я узнаю тебя по голосу.

— Я, конечно, тоже.

— Как ты?

— Я? Нормально. Ты-то как? Звоню, чтобы справиться.

— У меня все хорошо. Я пыталась тебе позвонить. Но не знала, где ты. Вот и набирала твой номер. Старый не отвечает.

— А в какую страну ты звонила?

— В Англию, туда, где ты обычно пишешь.

— Я в Англии давно не живу. Вернулся в Америку, навсегда. Слушай, а ты как?

— Очень хорошо. Я так часто о тебе думаю. С тех пор как прочла твою книгу, все колебалась, позвонить — не позвонить. Столько о ней передумала…

— Ясное дело. Я и сам о ней думал. Думал, как она сказалась на твоей жизни с мужем.

— А никак, он ее не читал.

Смеется:

— Прекрасно. Ну, конечно… Столько волнений, и все понапрасну. Но как ты все-таки? Рассказывай.

— Ну, как, все хорошо. Даже не знаю, с чего начать.

— Ты не удивлялась, что я тебе не звоню?

— Нет. Просто подумала, ты так решил. Когда мы с тобой последний раз разговаривали, мне показалось, что дела у нас обстояли не очень хорошо. Ты ясно дал мне понять, что должен идти своей дорогой. Верно, подумала я тогда, ты должен идти своей дорогой, а я — своей. То было пару лет назад. И я пошла своей дорогой, ты — своей.

— Да.

— Что ж, я очень рада, что ты позвонил, я ведь по тебе страшно скучала. А долго не звонила, потому что ты сказал, что не хочешь меня видеть, поскольку наш роман кончился. Вот я и…

— Нет-нет. Это ты сказала, что не хочешь видеть меня. Сказала, что с тебя хватит одного тайного греха.

— Правда?

— Да. И повторила много раз. Ты же знаешь, память у меня хорошая.

— Господи, не то слово! Я была поражена. А тем самым ты ведь себя выдал, потому что два человека сказали: «В той книге слышался твой голос». Так и сказали.

— Правда?

— Да, определенно мой голос.

— А кто это сказал?

— У меня, представь себе, есть друзья, которые читают книги и еще и меня слушают.

— Да, твою манеру говорить ни с чем не спутаешь. У меня было двадцать причин влюбиться в тебя, эта — одна из них. Для меня то был долгий, чудесный, в конце концов очень грустный, важный…

— Я бы сказала так же.

— До тебя, мне кажется, никем я так не восхищался. Прямо с ума по тебе сходил.

— Вот как.

— А ты знала?

— Я… О боже!..

— Давай без этих английских околичностей.

— Знаешь, я все думала…

— И что ты думала?

— Почему так не случилось? Так, как в книге. Во-первых, ты часто и надолго уезжал, особенно поначалу. И все осталось в вымышленном мире. Как мечта. Заветная мечта.

— Я так много думал о тебе.

— Я тоже о тебе думала.

— Ну, что, можем начать: «А помнишь тот день…»?

— Да! Да! — Смеется. — Я, кстати, уже не молода. А когда мы познакомились, была еще совсем молоденькая. Но как доживешь до тридцати восьми, все разом кончается. Понимаешь, о чем я, да? Пусть не все, но многое кончено.

— Пыл угас?

— Ну, он-то угас лет в девятнадцать. А тут не успеешь оглянуться — тридцать девять. Подумываю, не устроить ли день рождения в Музее естественной истории, в зале динозавров.

— Чудесное местечко. Отличная мысль.

— Понимаешь, сейчас — поворотный пункт, и я воспринимаю себя иначе. А если ты сама не считаешь себя молодой, перестаешь… Не знаю, в двух словах не скажешь… Не знаю, коротко не объяснишь, но у меня начался переходный период, очень для женщины нелегкий. Да ты наверняка про это наслышан.