Андрей Оболенский - Ночное дежурство доктора Кузнецова

События тех двенадцати часов, о которых я хочу рассказать, стали единственными в моей долгой жизни, не имеющими достоверного объяснения.

Я взрослел, потом старел, образ моих мыслей менялся, менялся мир вокруг меня, подвергались разным трансформациям и те двенадцать часов. Они были сначала близкими, потом отдалились, потом стали почти неразличимы и постепенно превратились в сказку. В страшную сказку. А если хорошо подумать, то поймёшь, что жизнь многих и многих поколений в России и есть страшная сказка, которую никогда не понять среднему европейцу с его вялым восприятием мира, осторожностью, трепетным отношением к своей собственной жизни и убогой религиозностью. Страх всегда тащил нас вперёд, он же отбрасывал назад, но всегда был в крови нашей, в поступках наших, в молитвах наших. И сейчас, надменно считая себя выше скучной Европы и жирной Америки, мы не избавились от него. Страх питают, из него же странным парадоксом произрастая, вечное русское теперь уже наивное богоискательство и такая же вечная идея русского мессианства. Ни богоискательство, ни русская идея не уничтожат этот страх, потому что подобное не уничтожается подобным. И не лечится, вопреки расхожему присловью, бытовавшему как аксиома в нецивилизованные времена.

Но возвращаюсь к своему повествованию, в год 1974.

Я что-то запозднился в тот вечер, готовя давно обещанный своему куратору реферат. Почти все уже ушли, больные разбрелись по палатам смотреть телевизор, а дежурная уборщица с приклеенной к лицу улыбкой на случай неожиданной встречи с пациентом, тёрла в коридоре идеально чистый паркет. Собственно, и я собирался уходить, как вдруг в ординаторскую заглянул Розенталь.

— Борис Васильевич, вы один? — почему-то испуганно озираясь, вопросил он. Розенталь всегда именно вопрошал, а не спрашивал, понять в чём тут тонкость я не мог, хотя и не особо задумывался об этом.

— Да, Леонид Викторович, — ответил я, втискивая толстую папку с рефератом в портфель. — Все ушли. Только Алексей Игнатьевич ещё здесь, он у себя.

— Это хорошо, что все ушли, а Вольский у себя, — как-то растерянно произнёс профессор, входя. Был он сухощав, подтянут, с редкими желтовато-белыми волосами, стекающими к оттопыренным ушам. Высокий лоб, утыканный крупными старческими пигментациями, блестел натянутой кожей, а прямой нос, нагруженный богатыми, кажется, золотыми и старинными очками, совсем не казался еврейским. — Да, все ушли.… Так вы один? — ни к селу, ни к городу повторил он.

— Ну да…, — я начал удивляться.

— Борис Васильевич, милейший, — Розенталь приложил руки к груди, что получилось у него очень мило, профессор порой удивлял всех необычными новыми жестами. — Борис Васильевич, у меня к вам покорнейшая просьба. — Профессор замолчал.

— Слушаю Вас, Леонид Викторович, — я застегнул портфель и посмотрел на профессора. Он вёл себя странно, необычно суетливо, глаза бегали, а тонкие пальцы с ухоженными блестящими ногтями находились в постоянном движении. Да и выглядел он не так, как всегда, я сразу не понял, в чем тут дело, но, присмотревшись, заметил, что профессору изменила его всегдашняя аккуратность: галстук съехал набок, пиджак был застёгнут криво, а по белому манжету расплылось серое пятно грязи.

— Видите ли, голубчик, я хотел попросить вас остаться сегодня на ночь и присмотреть за Екатериной Николаевной… за больной Северцевой. Она лежит в третьем люксе. Вы лучший из ординаторов, кроме того, думаю, остальные, увы, отказали бы мне, старику….

Попросить меня остаться на ночь, чтобы присмотреть за больной, было равноценно тому, что если бы я попросил профессора утренним поездом поехать в Тамбов осмотреть моего прихворнувшего дядюшку, примерно так. Но отказать Розенталю я не мог, всё по тем же карьерным соображениям, — его мнение при распределении ординаторов было, конечно, не решающим, но достаточно важным.

Но все-таки я спросил:

— А что случилось, профессор? Разве её нельзя просто передать по дежурству?

Розенталь смутился, достал из кармана большой чистейший платок с вышитым на уголке крупным вензелем и стал протирать очки. Думаю, если бы он курил, то достал бы сигарету и долго разминал её между пальцами.

— По дежурству можно, голубчик, но дело в том, я сегодня консультировал её… без ведома Алексея Игнатьевича, втайне, так сказать, и запись в истории болезни не сделал. Северцева…она умрёт сегодня в ночь. Мне не хотелось бы, чтобы её переводили в реанимацию, потому что она… всё равно умрет. Я хочу, чтобы это произошло безболезненно для неё, вы понимаете, как врач — врачу, зачем продлевать? Посидите у неё в палате, констатируете внезапную смерть и доложите ответственному дежурному. — Розенталь снова начал лихорадочно, трясущимися руками протирать очки. — Спросите у Вольского позволения остаться подежурить. Доцент любит, когда ординаторы проявляют инициативу. — Розенталь вдруг странно изогнулся в каком-то полупоклоне и заискивающе заглянул мне в глаза.

— Не откажите, Борис Васильевич, — почти прошептал он, — я понимаю, что моя просьба абсурдна и даже чудовищна, но… не откажите.

Я пожал плечами.

— Хорошо, Леонид Викторович, — я всеми силами старался не показать, что удивлён сверх меры и таинственной просьбой, и странным поведением профессора. — Хорошо, только схожу перекусить и зайду к Вольскому, пока он здесь.

— Благодарю, голубчик, — облегчённо выдохнул профессор. — Я всегда знал, что не ошибаюсь в вас. Кто другой отказал бы, да ещё побежал бы Вольскому докладывать, позабыли, что hodie mihi, cras tibi [2] Сегодня — мне, завтра — тебе (лат.) . . Прощайте, голубчик, дай Господь вам здоровья и… не пеняйте старику. Он приподнял воротник и, сгорбившись, пошёл к двери.

Приоткрыл её и остановился, полуобернувшись.

— Вот что, голубчик…, — он замялся, потом, будто решившись, расстегнул пальто и полез в карман пиджака. — Вот что, я попрошу вас ещё об одном одолжении. Не сочтите за труд, сохраните эту вещицу до завтра, — он протянул мне старинные, видимо серебряные часы на цепочке. Я взял их в руки. На помятой крышке было выгравировано: «Моему доктору и другу Леониду Викторовичу Розенталю. Комиссар Госбезпасности второго ранга Яков Каграманов».

— Это настоящий «Брегет», голубчик, у Александра Сергеевича был «Брегет», и у Буонапарта, — трепетно и сбивчиво зашептал Розенталь, снова испуганно озираясь, — а правильно называть надо «Бреге», это у Онегина «Брегет», помните, а это неправильно так называть. Завтра вы вернете часики мне, — профессор улыбнулся, — смею надеяться. Ну, а если вернуть не придётся, — сохраните.

— Леонид Викторович, — я был удивлен до крайности. — Что за странные вещи вы говорите?