Андрей Оболенский - Ночное дежурство доктора Кузнецова

В коридоре толпились десяток человек в форме Госбезопасности и штатских. При моём появлении они расступились, пропуская меня в палату. На кровати лежал уже переодетый в больничное бельё крупный человек с округлым лицом, пухлыми, как будто детскими губами и безвольным подбородком с ямочкой посередине. Маленькие чёрные глаза были открыты и цепко смотрели на меня…или внутрь меня, так показалось. Кисть правой руки сжимала в кулаке одеяло так сильно, что костяшки толстых коротких пальцев выделялись белизной даже на фоне очень бледной кожи.

— Лихорадка сорок, сердечная деятельность не нарушена, состояние тяжёлое, — доложил врач приёмного покоя.

Я тщательно произвёл осмотр, быстро нашёл хорошую вену на левой руке, ввёл пирамидон и камфару, лицо больного порозовело, лоб покрылся испариной, а глаза потеряли настороженность.

— Фамилия? Как зовут? Звание? Должность? — вдруг кратко, словно выстреливая из пистолета, каркающим голосом спросил больной.

Я невольно вытянул руки по швам и так же кратко ответил. Страх всё-таки настиг. Мне захотелось стать маленьким, незаметным, потеряться среди стоявших за моей спиной дежурантов и фельдшеров.

— Молодец, — голос всё так же каркал. — Мне лучше. Всех вон. Ты останешься на ночь. На диване. Спать разрешаю.

— Приехал профессор Смородин, — склонившись ко мне, очень тихо произнёс кто-то из врачей. Но Каграманов услышал.

— Нет. Отправить вон. Меня будет осматривать и лечить этот врач. Никакой другой.

Так состоялось мое знакомство с комиссаром Госбезопасности второго ранга Яковом Исаевичем Каграмановым. Оно оказалось недолгим, Каграманов пробыл в больнице двенадцать дней. Он ни на шаг не отпускал меня, я ночевал в больнице и всё время был рядом. Никому из врачей, кроме меня, не разрешалось заходить в его палату. Охранял его только один человек в штатском, — маленький, широкогрудый и коротконогий еврей по имени Саул. Когда Каграманов спал, я иногда выходил из палаты и беседовал с Саулом, который почему-то проникся ко мне большой симпатией и называл не «товарищ Кузнецов», а по имени. Как-то Саул сказал мне:

— Борис, друг мой, вам очень повезло, что Яков Исаевич выбрал вас, так думаю. Это великий революционер, да, Борис. Я иногда верю, что он читает намерения людей по глазам и сразу понимает свойства человека. И не только по глазам, по движению руки, по повороту головы, по жесту. Однажды он в собственном кабинете застрелил своего близкого друга, чекиста в больших чинах. И что вы таки думаете? Следствие очень быстро раскопало тесные связи этого чекиста с английской разведкой. Предатель Ягода хотел арестовать Якова Исаевича, но его немедленно вызвал для объяснений лично товарищ Сталин. Яков Исаевич всё объяснил и товарищ Сталин, вместо того, чтобы отдать под трибунал за самоуправство, наградил его именным оружием. Я не должен вам этого рассказывать, вы понимаете, о чём я, но рассказываю, потому что Яков не доверился бы нечистому человеку, никогда не доверился бы, так думаю. А когда мы воевали в Гражданскую, перед тем, как его назначили в ЧК, я успел много раз поразиться его смелости. Ай, Борис, это надо было видеть! Двухминутной речью перед строем он делал из простых крестьян солдат, готовых к подвигам во имя Революции и ненавидящих врага. Я иногда, про себя, конечно, называю его Чистильщиком. Такая работа, вы понимаете, подразумевает жесткость, ненависть, всяческие неприятные чувства, но Яков Исаевич очень добрый человек, очень добрый. Его доброта настоящая, большая, революционная. Вы поймёте это. Так думаю.

Я читал Каграманову вслух газеты, книги он презирал. А когда погода позволяла, гуляли в больничном садике. Со мной Каграманов не разговаривал, у него была привычка говорить с самим собой. Я почти не разбирал его бормотания, да и боялся прислушиваться, потому что он упоминал фамилии, наводящие ужас. Только один раз он обратился ко мне, находясь, очевидно, в каком-то совершенно особом расположении духа. Он впервые за всё время нашего знакомства улыбнулся и, как мальчика, потрепал меня по щеке.

— Я благодарен тебе, милок, — сказал он. — Смотри, какие штучки у меня есть. Они всегда со мной.

Из кармана халата он вынул что-то, завёрнутое в платок, развернул. Это были два расплющенных кусочка свинца.

— Посмотри, — почти ласково проговорил Каграманов. — Посмотри, ты никогда больше не увидишь такого. Я повертел кусочки между пальцами. На одном была нацарапана буква «З», на другом — буква «К».

— Что это, Яков Исаевич? — несмело спросил я, понимая, что вопросы задавать не следовало бы.

— А, милок, — его голос дрогнул. — Смотри, смотри… Это пули. Одна из них убила Зиновьева, а другая — Каменева. Они были очень преданные Революции и Партии люди, да…Очень преданные. Но преданность — не всё. Мешает ум, ах, как мешает. Преданность не может быть умной, она должна быть тупой, не соображающей, больной. Не умеющей думать, да. Ты скажешь — фу ты, ну ты, спросишь — как это так, Яков Исаевич, — сегодня человек на важных постах, генерал или бери выше, отвечает за тыщи людей, а завтра в газете — бах! — и прописали о его предательстве. Умные и предают, потому что их пожирают страсти, вот почему. И они почти никогда не проживают время, назначенное им Господом, — Каграманов неожиданно перекрестился. — Так-то, милок.

Заметив мой недоумённый взгляд, вдруг улыбнулся. «Я крещёный, милок. Родители, память им светлая, позаботились. Есть бог, нету бога, надо всё предусматривать, я вот привык это делать, поэтому и живу до сих пор». Хитро глянул на меня, добавил: «И ты, милок, не вдруг атеистом стал. Даже в двадцатых, ещё студентом, в церковь на Полянке захаживал, знаю. Я много знаю, милок». Я счёл за благо промолчать, да и нечего мне было ответить.

Когда Каграманова выписывали, он долго переодевался в палате. Вышел в форме, с четырьмя звёздами в петлицах, — три в ряд, одна — ниже, сосредоточенный, быстро пошёл по коридору, не давая свите себя догнать. Остановился вдруг и поманил меня рукой. Достал из кармана круглые часы на цепочке и протянул мне. На крышке было выгравировано: «Моему доктору и другу Борису Васильевичу Кузнецову. Комиссар Госбезопасности 2 ранга Яков Каграманов».

— Это тебе милок. За усердие. За то, что слушал меня, злодея. За то, что вопросов не задавал. Люди, умеющие слушать и молчать, — редкие люди. Надеюсь, ты доживешь до глубокой старости и умрёшь в своём доме, как и следует доброму человеку. Со мной, грешным, будет по-другому. — Он снова перекрестился, но мелко, так, чтобы никто не заметил. Я хотел что-то сказать, но Каграманов не стал дожидаться благодарностей, взглянул мимо меня, движением брови оживил застывшую свиту и зашагал по коридору, быстро удаляясь. Тогда мне показалось, что навсегда.