Андрей Оболенский - Ночное дежурство доктора Кузнецова

Настроение почему-то резко упало. Мы ещё немного посидели за столом. «Ты плохо выглядишь, бледный какой-то, — сказала Катя. — Давай поедем домой. Я могу вызвать служебную машину». Но я ответил, что неплохо бы прогуляться. Мы пошли от Лубянской площади пешком. Спустились по Театральной к улице Горького и двинулись к Триумфальной площади. Молчали. Вечер выдался тёплый, кругом было полно нарядно одетых людей, красивых девушек, влюбленных парочек, многие несли воздушные шары, ели эскимо, смеялись. Но я почему-то чувствовал себя совершенно инородным в этой толпе, да и Катя, идущая рядом, вдруг стала маленькой, незаметной, почти Дюймовочкой рядом со мной. Она была вроде и близко, но неизмеримо далеко, будто сильный ветер подул и унёс её от меня. Я осмотрелся. Что-то было не так, что-то изменилось. Разодетая улица казалась незнакомой, мелькали дымчатые силуэты совершенно неизвестных мне зданий странной архитектуры, виделись тёмные грозовые облака в безоблачном небе, солнце садилось на востоке. В толпе высвечивались и исчезали чудные, никогда не виданные люди со странными причёсками и глупыми глазами. Юноши носили странную и нелепую одежду, многие девушки были одеты откровенно эпатажно и даже совершенно неприлично. Слышались незнакомые мне слова, обрывки немелодичных песен на идиотские стихи, смысл которых ускользал от меня, глупое хихиканье, мат, виделись незнакомые вывески на домах, мимо которых я ходил много лет, виделись и тут же исчезали. Сами дома колебались, воспаряли на секунду в высоту неба и сразу опадали вниз, клубясь пылью свежих развалин. Странно всё это было. Я почувствовал себя совсем больным. И совсем забыл о Кате. Но она вдруг прервала молчание.

— Боря, скажи, а почему ты так упорно пытался прорваться к Каграманову? Ты что, знаком с ним?

И мне вдруг стало ясно, что я не должен отвечать на этот вопрос честно, иначе случиться беда, я не представлял, какая, но чувствовал, что непременно случится.

— Он как-то приезжал к нам в поликлинику, я, кажется, осматривал его… Но он не может помнить всех рядовых врачей, — неуверенно ответил я.

— Да? — Катин голос был холоден. — А мне показалось, что он хорошо помнит тебя.

— Вряд ли…

— Ты врёшь, — хлёстко произнесла она так, как порой умела. — Вы хорошо знакомы.

— А почему тебя это волнует? — я почувствовал раздражение. — Мало ли с кем я могу быть знаком по работе.

Катя вдруг остановилась прямо посередине тротуара, уткнулась мне в плечо и разрыдалась.

— Что ты, что ты… — забормотал я, гладя её по голове, совершенно не представляя, что произошло. — Успокойся, не плачь… я очень люблю тебя, ты же знаешь.

Она внезапно отстранилась. Лицо было заплаканным и очень некрасивым. Она смотрела мне в глаза. Минуту, две, три.

— Катюша…

— Ты не знаешь, что за человек Каграманов. Но я должна рассказать тебе всё, я не могу больше, не могу…

— Что рассказать, Катюша? — я обнимал её дрожащие плечи, и сам дрожал, все давешние странности пропали куда-то, осталась только она, женщина, которую я очень любил и, сам не сознавая, очень боялся.

— Я не могу больше лгать тебе, Борис, не могу притворяться. А там — как знаешь. Тебе решать, не мне, я уже ничего не могу поделать, — она внезапно успокоилась и потянула меня в крошечный сквер между домами, усадила на скамейку, и сама села рядом.

— Я была любовницей Каграманова. — спокойно сообщила она. — Долго. И когда мы были близки с тобой — тоже. Он вынудил меня. Если бы я отказалась, он, не задумываясь, отправил бы меня в лагерь, у меня не было выхода. Ты никогда не спрашиваешь, почему моя карьера складывается так стремительно, почему сегодня мы видели самого Ежова, почему мне, мелкой сошке из хозяйственного управления, дали квартиру в доме НКВД, я могу вызвать машину. Это все он, он, он! Он пользовался мной, но и давал мне всё, что было нужно, и чего я хотела, да, хотела. Почему я должна была отказываться? Да, — добавила она все тем же спокойным тоном, — сейчас всё уже кончено, он отпустил меня, когда узнал, что я выхожу замуж. Я сказала ему, что лучше в лагерь, чем без тебя, и он сжалился. Отпустил.

Я сидел, как оплеванный, я не знал, что надо говорить.

— Знаешь, Борис, — продолжала Катя, — Каграманов не человек. Он — изнанка человека. Он не служит никому, никого не любит, а себя — ненавидит. Он существует между добром и злом. Он словно… из другого времени свалился… он… дьявол. — Она замолчала, потом добавила изменившимся голосом, низким, совсем чужим, — Но… но я любила его, Боренька, потому что он умел быть ласковым. Зверем для других и ласковым для меня… — последние слова Катя выговорила очень тихо, шелестящим шёпотом, с придыханием, сказала не мне, себе…

Я снова не знал, что надо говорить, но тягучая, вязкая, первобытная злоба вдруг подкатила к горлу. Я схватил Катю за волосы, накрутил их на руку и притянул её лицо близко к своему.

— Ты врёшь, врёшь, всё врёшь, — свирепея, прошипел я. — Яков Исаевич чекист, он комиссар второго ранга, коммунист, он личный друг товарища Ежова. Он борется с нечистью, которая окружает нас, а ты, мразь, сама подставилась ему, чтобы получить от него всё, что возможно.

Катя неловко сгорбилась и закрыла лицо руками. Молчала. Я отпустил её волосы. Встал со скамьи и посмотрел на неё сверху вниз.

— Я хочу, чтоб ты сдохла, сука, — пролаял я каграмановским голосом. — Не смей попадаться мне больше. Убью!

Она тихо плакала, плечи вздрагивали. Я круто повернулся на каблуках и пошёл прочь. Больше мы не встречались.

Осенью тридцать восьмого года выяснилось, что Ежов снят со всех должностей. Однако на суде его фамилия не фигурировала. По делу проходили другие, и среди этих других был Каграманов. Его приговорили к расстрелу. О судьбе Кати мне удалось узнать только тогда, когда меня вызвали в НКВД. Румяный молодой следователь, тепло улыбаясь, сообщил, что моя супруга, он так и сказал, «супруга», арестована, судима и осуждена, сейчас находится на этапе, и писать ей пока никак невозможно. Он посоветовал подать на развод, заметив, что лично мне ничего не угрожает, поскольку следствию доподлинно известно, что я ничего не знал об антисоветской деятельности жены и её близости к… — следователь на секунду замялся — к некоторым фигурантам известного дела. Ещё следователь заметил, что людей, подобных мне, надо всесторонне оберегать. Я, правда, не понял, от чего.

Я написал заявление на развод, и почти сразу получил свидетельство о расторжении брака. Надо было жить, только у меня не очень получалось. Я медленно превращался в Каграманова и прекрасно понимал это.

Наступал новый, 1939 год. Канун его был печален. Большую часть свободного времени я проводил дома, листая старые учебники по физиологии и психиатрии. Мне хватило всё же сил купить и нарядить ёлку, я смотрел на переливающихся дедов Морозов, мишек и зайчиков и на большую красную звезду, колющую воздух своими — я не мог придумать им другого названия — шипами. И мне становилось немного легче. Вечером 29 декабря, часу в седьмом, я впервые за много дней вдруг решил выйти прогуляться. Повернул ключ в замке и стал спускаться. В подъезде внизу негромко хлопнула дверь. Я на секунду замер, и всё стало сразу мне ясно, но я продолжал спускаться. У дверей стояли участковый милиционер и двое в форме НКВД.