Андрей Оболенский - Ночное дежурство доктора Кузнецова

Моя комната на Полянке, где я не был почти две недели, встретила жарой от пышущих батарей, затхлостью, обилием пыли и засохшими геранями в горшках. Поливать было некому, соседи, в отличие от пациентов, почему-то не симпатизировали мне, и я не хотел их просить. Вытер пыль, подмёл пол, выкинул засохшие цветы вместе с горшками в мусоропровод, пожевал принесённые с работы давнишние бутерброды с подсохшим скукоженным сыром. В магазин идти не хотелось, меня впервые отпустило напряжение, и я почувствовал, что очень сильно устал. Прилёг на диван, попробовал задремать, но в голову лезла всякая ерунда. Я встал, накинул пальто, раскрыл настежь окошко и, глядя на гоняющую мяч детвору, задумался.

Эти двенадцать дней сильно изменили меня. Не то, чтобы моя вера хоть в чём-то поколебалась, нет, она изменилась. Я очень близко соприкоснулся с человеком, стоявшим у начала начал совершенно новой для огромной страны жизни. Он был одним из рядовых бойцов армии, перевернувшей Россию с ног на голову, и это удалось потому, что бойцами этой армии были такие люди, как Каграманов. А я ведь помнил, да, помнил ту жизнь, до февральской революции, тот, казавшийся незыблемым, уклад. Киевский Подол в яблоневом цвету, позже — уютную Москву, спокойных, чистых людей на улицах, звон колоколов в пасхальную неделю, запах пирогов, тихую горничную с белоснежной наколкой в волосах, городового, отдающего папеньке честь. Помнил, а потом забыл. И только потому, что забыл, я стал в новой стране своим, и ничто не угрожало мне. Но Каграманов был одним из тех, кто уничтожил запах пирогов, испеченных для меня кухаркой Полей, вселил в наш дом грубых людей с обветренными лицами и большими, костистыми руками, сделал так, что моё студенческое фрондёрство оказалось пустой забавой, о которой и вспоминать-то неловко, и поставил меня в строй, отдав команду «равняйсь!». «Ну и пусть, — думал я, — пусть. Зато я гражданин могучей страны, которая изменит мироустройство, приведёт миллионы людей к счастью, избавит мир от вражды, зависти, жадности, голода. Так надо, так должно быть, это будущее. А каким путём — неважно, великая цель не достигается без великих жертв и великой жертвенности ведущих». Стоя тогда у окна, я в первый раз подумал о том, что Каграманов, как, наверное, и многие его соратники, не просто человек. Я, ставший в силу обстоятельств убеждённым атеистом, вдруг подумал о его высшем предназначении, не знаю каком, быть может, апостольском, или… дьявольском, уж слишком он отличался от всех людей, встреченных мною когда-либо, и самое интересное, я не понимал, чем. Мне сразу стало стыдно от этих мыслей, не к лицу взрослому и сознательному человеку думать о таком, это глупо и смешно. Но стыд мыслей не прогнал, застряли они во мне и теперь вот давят обручем голову и шевелятся в ней противным комом.

Но длилось это недолго. Через два дня позвонила Катя, чего я совершенно не ожидал, и раздумья мои если не исчезли совсем, то забрались в глубину меня и затаились там. Замаскировались, приняв вид глупой и никому не нужной философии, омрачающей мою неожиданную и очень реальную радость.

— Здравствуй, отшельник, — ворчливо проговорила Катя в трубку. — Я вот тут подумала-подумала и решила, что мне ужасно без тебя. Я не знаю, что тогда на меня нашло, но и ты хорош, мог бы догнать и утешить нервическую девушку.

Я ответил что-то в таком же шутливом тоне, не помню уже, что, мы заболтались, и Катя, превратившаяся на время лишь в царапающую душу тень, вдруг снова стала живой, родной и до слёз любимой.

Этот звонок стал точкой отсчёта нового, но очень короткого пути. Проходя этот путь, я впервые понял, что есть, оказывается, в мире ненужная, лишняя правда. Это и правда большая, к которой иные стремятся всю жизнь, но всё же не постигают, и правды маленькие, житейские, совсем незатейливые. Существуют тайны, должные оставаться тайнами и уходить с человеком нераскрытыми даже самим этим человеком, иначе изначально прямая дорога от рождения к смерти может обрушить на тебя несчастья и разочарования, приводящие к длительной пытке собственным бытиём на земле, что хуже и петли, и сумасшествия.

Наш с Катей роман, конечно, продолжился, да так бурно, что почти сбил с ног нас обоих. Мне предоставили вне очереди отпуск, дали двухнедельную путевку в Алушту, благо путёвки имелись в изобилии, поскольку начиналась зима. Катя поехала со мной и обосновалась в частном секторе за десять рублей в день. Я начисто забыл о Каграманове и обо всех своих мыслях, с ним связанных. Во мне была Катя, только она и ещё моя любовь к ней, этого переполняющего ощущения было вполне достаточно, и я чувствовал себя совершенно счастливым. Однако иногда, особенно тёплыми южными ночами, когда Катя уходила спать к своей хозяйке, я ощущал шевеление и даже биение застрявшей во мне каграмановской энергии. Эта непонятная энергия не мешала пока, но я понимал, что она даст о себе знать. Ибо если зёрна посеяны, они дадут всходы. Пусть не дружные, редкие, но порой достаточно и таких. Более чем достаточно.

Но я размышлял об этом не часто. Был занят работой, всё свободное время посвящал Кате. Весной тридцать восьмого я сделал ей предложение, в мае мы поженились и поселились у неё на Русаковской в той самой квартире. Катя не вспоминала, что произошло там, какие слова мне сказала, и мне постепенно стало казаться, что ничего такого и вообще не было, настолько Катя изменилась характером, став моей женой. Она стала мягче, спокойнее, женственнее даже, а главное, меня покинуло ощущение, что её натура каким-то образом раздвоена, и эти части вступают в жёсткое противоречие между собой. Она была хорошей женой, всё всегда успевала по дому, несмотря на занятость по службе. Правда, не совсем ладилась интимная жизнь, но я не стану рассказывать об этом.

А карьера у Кати развивалась стремительно. К моменту нашей свадьбы она была уже заместителем начальника хозяйственного отдела Московского Управления НКВД в звании лейтенанта Государственной Безопасности. Я по-прежнему работал на Воздвиженке, совершенно не имея карьерных устремлений. Пусть небольшая, но всё-таки близость к власти и так давала много льгот в небогатой жизни нашего времени.

Пышную свадьбу решили не устраивать, собрали только несколько хороших приятелей, — близких друзей ни у меня, ни у Кати не имелось. А десятого июля мы были, уже как семейная пара, приглашены на Лубянку на празднование четвертой годовщины создания Народного Комиссариата Внутренних Дел. После торжественных речей в актовом зале часть гостей пригласили на банкет. Руководство, естественно, сидело за отдельным столом, но когда немного выпили, все разбрелись по залу. Присутствовали высшие руководители, я впервые близко увидел товарища Ежова, Лаврентия Павловича Берию, знаменитого на всю страну Матвея Давыдовича Бермана, друга Горького, Михаила Петровича Фриновского, героя Гражданской войны. И тогда же я во второй и последний раз встретил Каграманова, хотя назвать это встречей вряд ли возможно. Каграманов похудел, был подтянут, даже красив в своей парадной форме. Я попытался протолкаться к нему, поздороваться, — люди и в таких высоких чинах обычно хорошо помнят своих врачей, часто дружат с ними, на что я, впрочем, совершенно не претендовал, зная свое место. Хотел лишь поздороваться, если повезёт — представить Катю. Я схватил её за руку, ничего не говоря, потянул за собой. Мне почти удалось приблизиться к Каграманову, и он заметил меня. На секунду мы зацепились взглядами, и на ту же секунду он привиделся мне, лежащим в больничном белье на больничной койке, бледный, усталый от болезни и всецело зависящий от меня одного. Что-то торкнулось внутри, будто живое, я физически ощутил это, как ощущают тяжесть за грудиной больные стенокардией. Но это «что-то» было совсем не моё, чужое, привнесённое извне, от этого неприятного ощущения закружилась голова. Я успел заметить в лице Каграманова интерес, впрочем, тут же угасший. Он скользнул по мне цепким взглядом, который я очень хорошо помнил, и отвернулся. Я огляделся в поисках Кати, потерявшей мою руку, пока я тащил её к Каграманову. В этот момент приветливо улыбавшийся молодой человек в штатском крепко взял меня под локоть. «Вам туда», — шепнул мне на ухо, указывая в сторону нашего стола. Меня сразу оттёрли от людей, окружавших Каграманова, и я потерял его из вида. Зато увидел Катю, машущую мне рукой.