Андрей Оболенский - Ночное дежурство доктора Кузнецова

— Не надо вопросов, голубчик, прошу, не надо, — Розенталь даже отшатнулся от меня, глаза его округлились и он, словно отгоняя внезапно прилетевший рой пчел, замахал руками. — Все завтра, только завтра. Прощайте, голубчик! Он суетливо застегнул пальто и выскочил за дверь. Я остался один и опустился на стул, не зная, что и думать.

Однако ночёвка дома отменялась. Я сжевал в буфете три пирожка с капустой и два с мясом, запил очень даже ничего себе кофеем, позвонил матери и поднялся в кабинет к Вольскому. Он был, как всегда, сердит. Я пробормотал, что хочу посидеть в реанимации, дабы прибавить в профессиональных знаниях, закончить реферат и понаблюдать за своими больными. Добавил, что Алексей Игнатьевич знает, как загружены ординаторы во вверенном ему отделении, времени не хватает, остаётся только ночь, которую я готов посвятить совершенствованию практических навыков. Вольский прервал мой бред мрачным взглядом через плечо, буркнул, что я могу поступать как угодно, но не рассчитывать, что мне зачтут плановое ночное дежурство, и отвернулся. Думаю, он из природной вредности запретил бы мне поддежуривать вне графика, но любознательность и желание трудиться поощрялись, а я особо не скрывал своих карьерных устремлений. Поэтому, приняв его бурчание за согласие, я пошёл в ординаторскую, уселся в кресло и решил почитать свежую «Литературку» перед тем, как пойти в палату к Северцевой и начать развлекать выжившую из ума старуху, которая надоела всем за многие месяцы своего пребывания в родном для меня отделении. Но газета никак не читалась, буквы прыгали, и я не мог уловить смысла анекдотов на последней странице, с которых всегда начинал, а частенько сразу и заканчивал чтение «Литературки». Что-то мешало. Что-то тревожило. И я вдруг понял, что. Всплыли слова Розенталя о том, что Северцева нынешней ночью умрёт. Слова были сказаны как нечто само собой разумеющееся, а я пропустил их мимо ушей. Почему он так уверен? Пациентка могла прожить в отделении ещё и год, и два, и вообще неизвестно сколько, её состояние не внушало опасений, а находилась она в больнице, скажем так, бессрочно, говорили, что по личному распоряжению самого Суслова. Я поднял телефонную трубку, позвонил на пост и спросил дежурную сестру о состоянии Северцевой. Дежурила Аглая, с которой меня связывала глубокая взаимная симпатия. Скажу больше, не только симпатия нас связывала, но сей факт был тайной ото всех: романы на работе карались нещадно, часто увольнением или, для меня, — отчислением из ординатуры. Но что поделаешь со своей природой… Аглая несколько удивлённо ответила, что с Северцевой всё в порядке, и затараторила, что соскучилась, что тяжёлых больных нет, а седьмая палата свободна, но мне было не до Аглаи. Я довольно бесцеремонно прервал её, сказав, что зайду, если будет время, и положил трубку. Загадочная беседа с профессором прочно засела в голове. Я отбросил газету и подошёл к окну. Серое небо опускалось на землю, скрадывая верхушки сосен белесым маревом, которое, падая на землю, становилось чётче, разделялось на множество хлопьев, почти висящих в безветрии и отчетливо видимых в свете круглых парковых фонарей, мерцающих то ли позади стены снега, то ли перед ней. Картина казалась совсем застывшей, а мир за окном — почти умершим. Стало не по себе, я почувствовал вдруг странный озноб, будто поднималась температура. Голова закружилась, я ухватился за мраморный подоконник и, ощутив холод в ладонях, тут же пришёл в себя. Заболела голова. Я очень ясно ощущал себя в той реальности, в которой находился, — в привычно пахнущей одеколоном, хорошей колбасой и немного лекарствами ординаторской. Точно так же ясно я ощущал иную реальность за окном, чувствуя при этом, что она в чём-то изменилась, но в чём — понять не мог. Я не был излишне чувствительным человеком, и это внезапное ощущение быстро прошло. Тряхнул головой, потёр виски. Надо было делать то, ради чего сам профессор Розенталь попросил меня остаться на бесплатное дежурство. Я вздохнул и побрёл к старухе Северцевой, ожидая всяческих неожиданностей и надеясь по-быстрому вырваться от неё поспать. Подумал, что Екатерина Николаевна, поедом евшая всё отделение своими маразматическими капризами, за целую ночь сожрёт и меня.

Северцева не была тяжёлой лежачей больной. В свои, кажется, восемьдесят четыре она меняла наряды к обеду и ужину, хотя всегда обедала и ужинала в одиночестве. Принимала в принадлежащем ей почти на правах собственности двухкомнатном люксе гостей. В хорошую погоду часто выходила на прогулку в сосновый лес, тогда плотно примыкавший к корпусам больницы. Кое-кто из врачей даже находил Северцеву забавной, когда она пребывала в хорошем настроении. Но никто ничего о ней не знал, нам не полагалось. Думаю, ничего не знал и Вольский. Было известно только, что приказом свыше предписано не ограничивать время пребывания Северцевой в больнице, не переводить в санаторий, обеспечивать питание, уход и лечение, положенное союзному министру. Условия в клинике на улице Грановского, бывшей Воздвиженке, были ещё лучше, но Северцева предпочла нашу больницу, расположенную на окраине города. По крайней мере, так она сказала одной из медсестёр.

Я вошёл в палату, похожую скорее на жилую комнату, даже на будуар. Плотные портьеры были задёрнуты, горела лишь неяркая лампа в изголовье кровати, и я смог разглядеть Екатерину Николаевну, которая полулежала на высоких подушках и раскладывала пасьянс на кроватном столике. Белизна подушек и странно падающий, вроде бы и нерезкий желтоватый свет, делали худое, обильно покрытое морщинами и крупными ноздреватыми родинками лицо плоским и тёмным, состоящим, казалось, из множества теней, образованных забавами света. Острый подбородок, длинный нос, рассыпанные седые волосы будто блуждали по подушке и одеялу, когда старуха шевелила руками, раскладывая карты. Мне стало немного жутко, мелькнула мысль о «Пиковой Даме». Старуха положила колоду слева от себя, шевельнулась неловко, карты поползли по одеялу на пол, зависая на мгновение в воздухе, и разложились на полу неожиданно правильным полукругом. Я кашлянул. Северцева повернула ко мне голову и удивительно цепко, ясно, и даже хитро осмотрела меня с ног до головы. Губы шевельнулись, расплылись в слабой улыбке, и она вдруг заговорила неожиданно красивым низким голосом, чётко выговаривая слова:

— Добро пожаловать, Борис. Товарищ Розенталь предупредил меня, что вы не позволите мне скучать в последнюю ночь. Вы принесли вина? Нет? А мне товарищи по партии доставили тайком несколько бутылок. Возьмите одну из серванта, там найдёте и бокалы. Потом мы перекинемся в преферанс с открытым болваном, так интереснее. Вы играете? Или в очко. Меня научили в тех местах, в которых, надеюсь, вам никогда не придется побывать. У меня есть и гитара, Аглая говорила мне, что вы неплохо поёте. Я послушала бы Лещенко или, быть может, несколько романсов. Песню корниловского полка, ту, где про коня, вы, конечно не знаете, а жаль, люблю её. Помню как.… Впрочем, будет. Доставайте же бокалы! Кстати, вы не забыли в ординаторской часы? Они пригодятся теперь. Сколько лет не ходили, а вот вчера пошли сами собой. Этому следовало случиться.