Марина Москвина - Радио «Москвина»

И это было не все. Еще предстоял финал:

— Там-та-там, та-та-та-та-та-та-та-та, там-та-там… — играл Юрик.

Опускался занавес. На темном фоне в круге света Доменика снова говорила свои непонятные роковые слова.

В зрительном зале вспыхнул свет. Разразилась буря аплодисментов. Это был счастливейший момент нашей жизни, Люся очень здорово описала его в своей книжке «Дядя Визбор — мой кумир». Я тоже, когда выросла, описала его в своей повести «Не наступите на жука». Вернее, слово в слово списала у Люси. Она мне потом сказала: «Ты что ж ничего не изменила? Смотри, больше ни у кого так не списывай. А то получишь по шапке!»

И вот я снова Люсиными словами рассказываю о «Романьоле». Потому что, возможно, это была величайшая победа в истории театра, всего театрального искусства, итальянского драматурга Луиджи Скуарцина, переводчика Богемского (литературная обработка, между прочим, Михаила Аркадьевича Светлова!), влюбленных в «Романьолу» актеров, композитора Колмановского, главного режиссера театра Бориса Равенских, нашего Юрика и Сашки Коленова, — если единственный, по недоразумению впущенный к ним на спектакль ребенок испытал такой силы катарсис, такой могучий восторг перед победой истинной и вечной любви над разлукой, войной, даже самой смертью, настолько забыл о себе и об окружающем обыденном мире, что просто-напросто обкакался.

Люся сразу почуяла неладное, схватила меня, поволокла к выходу, омыла в семи водах, ведь надо было успеть до антракта — когда народ хлынет в буфет и в туалет.

Все это я к тому, что и у меня была кое-какая школа игры на шестиструнной гитаре. Я тоже распевала песни Булата Окуджавы, Редьярда Киплинга, Александра Галича. Поэтому смело могла предлагать свою кандидатуру театру Камбуровой в качестве хотя и неказистого, но рыцаря духа и света.

Отец мой Лев был в ужасе от нашего легкомыслия. Он-то помнил, каких трудов и заоблачных пируэтов нам стоило мое поступление в МГУ. А мы с Люсей, как бабочки, готовы снова лететь на огонь. Люся только не велела сразу признаваться Елене Камбуровой, зачем я звоню.

— Начни издалека, — она учила меня. — Спроси, нельзя ли взять интервью о новом театре? …А заодно, действительно, сделай передачу!

Мы раздобыли телефон, и я позвонила:

— Алло? — произнесла Камбурова встревоженным голосом, таившим в себе термоядерную мощь.

— Здравствуйте, Лена! — сказала я, набрав побольше воздуха. — Это корреспондент радиостанции «Юность». Ходят слухи, что вы собираетесь открыть театр?

— О чем вы говорите, — она грустно отозвалась. — Сейчас о театре и речи быть не может.

— А я читала, вы хотите…

— Хочу. Но кто ж мне разрешит?

И такая печаль была в ее голосе, что я сказала бодро:

— Ну, тогда я сделаю передачу — о вас.

Она почему-то ответила:

— Не выйдет.

(Потом мне объясняли, вроде Камбурова подписала какую-то мятежную петицию — то ли в защиту прав человека, то ли против того, чтобы вводить наши войска, куда ни попадя…)

— Эт-то мы еще посмотрим! — я почувствовала себя Дон Кихотом с медным тазом на голове, скачущим защищать свою несравненную Дульсинею. — Где встречаемся?

— Я сегодня выступаю на вечере в Колонном зале. Так — сборная солянка… Можем встретиться в полшестого на «Площади Свердлова». Я буду в белом милицейском тулупе.

— Вот и я тоже! — обрадовалась я. (У меня как раз белая дубленка-самопал, скорняк на станции Болшево продал из-под полы.)

А сама подумала: «Да я вас и в космическом скафандре узнаю!»

В метро народу! Все с работы возвращаются. И в людском водовороте, никем не узнанная, поджидает меня певица Елена Камбурова.

Мы друг друга поприветствовали — я очень радушно, Камбурова — сдержанно. И зашагали — в милицейских тулупах деловыми походками прямо в «служебный вход» Колонного зала. У нее на плече сумка с концертным костюмом. У меня «репортер». Я на седьмом небе от счастья. А она, я вижу, мрачнее тучи.

Тут она мне и говорит:

— У меня аккомпаниатор заболел.

— Вот черт, — говорю, — а что же делать?

— Просить кого-нибудь придется. Как я этого не люблю!

— Кто ж любит! — сказала я понимающе.

Ну, мы пришли, скинули тулупы. И с места в карьер начали беспокоиться насчет аккомпаниатора. Все ходят довольные — Иосиф Кобзон, Лев Лещенко, Валентина Толкунова… А мы с Еленой Камбуровой все в заботах, глядим на них исподлобья и держимся особняком. Я даже не помню, поздоровались мы с кем-нибудь или нет. Как в разных мирах — несоприкасающихся.

К нам вышла женщина — как говорится, без праздника в душе. И строго сказала:

— Давайте ноты, попробуем.

Камбурова протянула ноты и понуро поплелась за ней к роялю. Невооруженным взглядом было заметно: эти люди не созданы друг для друга. Что и не замедлило подтвердиться.

Аккомпаниаторша играла то слишком громко, то не в меру акцентированно, то чересчур бравурно — словом, однозначно. Не было в ней трепетности, зыбкости, вот этой игры теней и лунного света, присущей Камбуровой, шелеста листвы или звука набегающей волны. И в то же время — темной глубины, безутешности, неутоленности. Короче, «Капли датского короля» в ее исполнении смотрелись обычной валерьянкой.

Я сидела в углу на столе и переживала за Камбурову. Она пробовала и так, и эдак, приноравливалась, обрывала и начинала сначала. Иногда она бросала на меня взгляд утопающего. А я ей подавала ответные знаки: мол, ничего, все образуется, только не надо отчаиваться. О! не так уж и плохо!..

Мне хочется думать, ей было чуть легче от того, что в эту трудную минуту на чужом для нее празднике, подчеркнуто официозном, в парадном, чрезмерно освещенном тяжелыми хрустальными люстрами, многолюдном Колонном зале, — за кулисами, на обшарпаном столе, свесив ноги, сидел один человек, который ее понимал.

Расстроенная, рассерженная, Камбурова переоделась в бархатный костюм и шелковую кофту с жабо. Черным карандашом подвела глаза — вот и весь грим. Тут ее объявили. Она отправилась на сцену, а я — в зрительный зал.

Это была полностью не ее публика. Непреодолимая пропасть лежала между зрителями и певицей. Колонный зал показался мне драконом, которому привели на съедение принцессу.

— пела Камбурова, будто потерявшаяся, на огромной сцене — серье-озные песни из спектакля «Глазами клоуна» Генриха Белля. В них слышались и вызов, и мольба, и горечь, и неусыпная боль, нежность и какая-то светлая радость. Однако публика громко разговаривала, кашляла, шуршала обертками от конфет…

Я включила магнитофон, пытаясь записать это удивительное пение, но оно почти не пробивалось сквозь глухую стену равнодушия зрительного зала.