Марина Москвина - Радио «Москвина»

— Ладно, — сказал Степан.

Он пошел в фотоателье — там был пластиночный фотоаппарат на треножнике, сел перед объективом и состроил кошмарную рожу. Его сняли, и он приклеил эту фотографию на удостоверение.

У него все фотографии, в большинстве своем, носили несерьезный характер. Особенно одна — он там уже в зрелом возрасте сидит у окошка в платке, по-бабьи подперев голову рукою.

В то время у них жила домработница из деревни, она помогала Матильде по хозяйству. Когда началась война, Степан устроил ее в заводскую столовую посудомойкой, чтобы ей доставались хлебные карточки. Жила она по-прежнему у них в доме и переписывалась с фронтовым солдатом. Тот все просил послать ее фотографию, ведь они никогда не виделись.

В один прекрасный день Степан Степанович заметил на столе готовое письмо на фронт, еще не запечатанное, и вложил туда свой портрет, где он в зрелом возрасте в бабьем платке.

Солдат замолчал. Девушка расстроилась, подумала, что друг по переписке погиб, давай его оплакивать. Тогда Степан признался, что он послал ему свою карточку. Та страшно обиделась, разозлилась, пришлось деду писать молодому бойцу объяснительную записку.

Степан был уникальный экземпляр — и по характеру и по фактуре, поэтому неудивительно, что Никулин любил с ним общаться и, как мне хочется думать, некоторые черты своего клоунского образа почерпнул из этого бездонного колодца всяческих эскапад и художеств.

В своих письмах Ольге Ивановне с фронта «Юрочка» неизменно передавал приветы нашим старикам. Когда на побывку приехала в Кратово Люся (ее зенитная батарея стояла в Крылатском под Москвой), Ольга Ивановна читала им письмо от племянника, вроде бы, из Латвии. Там было написано, что в боях они заняли роскошную усадьбу, брошенную хозяевами. Обследуя окрестности, разведчики заметили взрыхленную землю и подумали, что убежавшие буржуи зарыли клад. Красноармейцы вооружились лопатами и под предводительством старшего сержанта Никулина стали энергично копать, но быстро выяснилось, что там зарыт нужник.

Надо сказать, Юрия Никулина и мою маму Люсю с детства объединял тот факт, что они были ярыми фанатами «Динамо». Только Никулин обожал футбол, а Люся — хоккей. Юрий Владимирович сквозь всю войну пронес, как портрет любимой девушки, фотографию любимой футбольной команды — в рамке под стеклом. («Тяжесть жуткая, — он говорил. — Но своя ноша не тянет».) А Люся даже играла за «Динамо» в юношеской хоккейной команде: в любой мороз еще затемно, до рассвета, с коньками, каской и клюшкой, она выходила из нашего дома в Большом Гнездниковском переулке и ехала на стадион.

Весной 1945-го Никулин сдал документы на актерский факультет ВГИКа. Люся в это время штурмовала театральные училища (где повсюду в тот весенний набор было чуть ли не 500 человек на место!), так что они не встретились на прослушивании. А вот мой будущий учитель — поэт Яков Аким, вернувшись с фронта, сразу пошел поступать во ВГИК. И познакомился там с Юрием Никулиным. Им обоим дали от ворот поворот. «Что-то в вас, товарищ Никулин, есть, но для кино вы не годитесь. Не тот профиль. Скажем честно: вас вряд ли будут снимать в кино», — заявили ему в приемной комиссии.

Этот человек бы ахнул, если б увидел фильмы «Когда деревья были большие» или «Ко мне, Мухтар!», «Двадцать лет без войны» или мой любимый фильм по рассказам О. Генри «Деловые люди». Я уж не говорю про «Кавказскую пленницу» или «Бриллиантовую руку», после которых имя Юрия Никулина занесли в энциклопедию «Комики мирового экрана».

Правильно кто-то заметил: судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Никулина ждал цирк, в предвкушении от этой встречи радостно потирая ладони, звал его, манил. И хотя Юрия Владимировича настойчиво приглашали работать в милицию: «Вы прошли войну, имеете боевые награды. Жалованье будет хорошее, спец-одежда. Хватит вам выдумывать насчет артиста!», он откликнулся на зов цирка, как Мухтар на клич лейтенанта милиции Глазычева.

В цирке Никулин учился у легендарного клоуна Карандаша. Ольга Ивановна, заглядывая к моей бабушке на огонек (Матильда ей и себе красила брови с ресницами черной сурьмой, они раскладывали пасьянс, до трех ночи вышивали, пили на веранде чай, щипцами раскалывали «сахарные головы»), так вот Ольга Ивановна жаловалась, что Карандаш заставляет Юрочку с Шуйдиным наряжаться в шкуру коровы. А в программе работает один известный дрессировщик с львами. И для репризы Карандаша «Дрессированная корова» Юра с Мишей, надев коровью шкуру, проходят мимо клеток с хищниками. Львы ревут, встают на задние лапы, а передними бьют по прутьям клетки — принимают Никулина с Шуйдиным за настоящую корову.

— Просто страшно подумать, что будет, если кто-нибудь из хищников разобьет клетку и кинется на Юрочку, — огорченно говорила тетя Оля.

К тому же Карандаш настолько своенравный, прямо невозможно терпеть. «Он велел Юрочке прийти к одиннадцати утра, тот пришел без пяти. И Карандаш недовольно спросил: „ПОЧЕМУ ТАК ПОЗДНО?“»

Когда Леонид Енгибаров шагнул в первый раз на арену цирка, он осторожно «достал» из своей груди бьющееся сердце, тут же вдребезги расколол его на тысячи пылающих кусочков и раздал все до единого притихшей публике.

Зритель дрогнул. В ответ на арену полетели букеты, обрушился шквал аплодисментов, а Енгибаров, собрав в охапку цветы, стал бросать их обратно в зал. Потом тихо лег на краешек арены, положил голову на сложенные ладони и «заснул» под гром оваций.

«Моя работа в том, — говорил Бастер Китон, — чтобы выйти и, молча, сказать: „Я люблю вас!“»

«Почему человек становится клоуном? — размышлял в своей книге „Почти серьезно“ Юрий Никулин. — Наверное, чтобы идти в клоуны, нужно обладать особым складом характера. Особыми взглядами на жизнь. Не каждый согласился бы на то, чтобы публично смеялись над ним, чтобы каждый вечер его обливали водой, посыпали голову мукой, ставили подножки. И он, клоун, должен падать или, как говорят в цирке, делать каскады. И все ради того, чтобы вызывать смех. Слышать смех — радость, вызвать смех — гордость для меня. После такого смеха — человек становится добрее. А кто смеется добрым смехом, заражает добротой других».

В результате Юрий Никулин стал до того удивительным клоуном, что с него даже сделали игрушку.

У меня была такая в детстве — мягкая, вроде бы из губки, в зеленой тюбетейке набекрень — голова Юрия Никулина. А сзади головы пять дырочек для пальцев. При помощи пальцев и этих вот дырочек лицу можно было придать любое выражение — лукавое, насупленное, озадаченное — любое!

Помню, его голову раскупили в один момент. Причем не тетушки Юрия Никулина, не соседи, не его товарищи по работе, а просто какая-то незнакомая публика.