Николай Сафонов - Старый дом

Как дар небес! Но, припав к холодному и светлому роднику и даже не глотнув живительной влаги, он отпрянул от источника с заломленными зубами. Все недоразумения, приключившиеся с ним, он воспринял как предзнаменование свыше и оставил ее. Больше он уже не звонил ей и не писал, хотя еще долго останавливался посреди города как вкопанный перед каждой телефонной будкой и ловил себя на страстном желании позвонить ей и услышать ее голос. Но строго держал данное в письме слово не тревожить ее звонками. Зато отводил душу на бумаге. Он даже придумал для себя специальный праздник, с очень красивым названием — праздник души, и таким днем для него стал день ее рождения.

В этот день она приходила к нему такой, какой он создал ее в воображении. Причем приходила без предупреждения, овладевала сознанием и долго не отпускала его от себя, а если признаться честно, то он всегда был страшно рад ей и, как гурман, смаковал каждый ее приход. На него в такие моменты нисходило какое-то странное состояние, что-то вроде опьянения, только еще приятнее.

Но праздник проходил, и начинались суровые будни. Он снова садился с утра за письменный стол и высиживал определенные часы, а потом еще нужно было добывать на хлеб насущный, и так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Он писал безо всякой надежды на успех, заранее смирясь с мыслью, что все написанное перекочует с письменного стола в сундук и там будет дожидаться лучших времен, чтобы потом вновь появиться на свет божий и зажить самостоятельной жизнью. Но как всякий отчаявшийся человек, он уже не мог остановиться и продолжал бомбить журналы своими рукописями, но редакции дружно, словно сговорившись, присылали ему отказы. Эта изнурительная и безнадежная борьба в одни ворота кого угодно могла не только вывести из равновесия, но и свести в могилу. А он находил в себе силы снова и снова садиться за стол и писать, потому что без творчества не мог уже жить, потому что только в нем одном видел смысл своего существования.

И ее вдруг словно осенило, и на нее снизошло озарение. Она поняла задним числом и его «идиотский» предпраздничный звонок той давности, и письмо-признание, а поняв, улыбнулась ему запоздалой и виноватой улыбкой. Его чувство соперничало не с ней, с живой и красивой девушкой, а с творчеством, и он отдал предпочтение не женщине, а неуловимому и капризному божьему дару. Но не только в этом состояло ее открытие. Об этом она догадывалась раньше, открытие же состояло в другом, она поняла на склоне лет, почему он это сделал. Не будь даже всех тех, с позволения сказать, «недоразумений», подыграй ему Господин Великий Случай в отношениях с ней самым счастливым образом, и все одно у них ничего бы не вышло. Он сразу понял это, а ей потребовалось чуть ли не полвека, чтобы прийти к такому же выводу.

Он и Она! Несовместимость — вот, пожалуй, самое-самое верное слово, определяющее всю суть. И точно так же, как в медицине есть понятие отторжения, когда один, еще живой организм всеми средствами борется с чужаком, искусственно пересаженным в него, и в конце концов побеждает, платя порой за победу даже такой дорогой ценой, как жизнь. Точно так же бывает и в отношениях между людьми, и особенно между мужчиной и женщиной. Вот такими двумя чужеродными существами оказались и они. Он, чувствующий себя неуютно в обществе, мучительно переживающий свое одиночество, все же не поддался всеобщему сумасшествию и оглуплению и предпочел личную свободу, неустройство, почти нищету, и она, воспитанная потребительски и чуть ли не с молоком матери всосавшая разговоры о деньгах, материальном благополучии, они, конечно, были несовместимы.

Несовместимость! Всякий раз, когда она доходила до его понимания, ей хотелось крикнуть: это неправда! И спорить, спорить с ним. Он просто испугался борьбы и спасовал перед трудностями и неудачей. Придумал красивое объяснение, перенес его на бумагу и тем утешился. В запоздалом споре с ним у нее был один свой несыгранный козырь, но он так и остался у нее в руках. Правда, порой ей удавалось убедить себя, что приди она тогда к нему, оголись, как одуванчик, от одного его прикосновения, подари ему несколько минут блаженства, и он бы променял все свое творчество за одно мгновение побыть с ней. Но она ведь не пришла, да и не могла прийти, как выяснилось теперь, и выходит, все ее сомнения от лукавого, даже спустя полвека, без свидетелей рассуждая сама с собой, у нее получался однозначный ответ: она не могла пойти за ним, не могла принять его веру, неустройство, неудачи, борьбу безо всякой надежды на успех. И значит, как ни крути, он оказался прав, что не променял дело на безделье и подчинил творчеству все свое существование. А она? Зачем топтала грешную землю? Ела, пила, спала, воспроизвела себя, родив двоих детей, и все. Было ли у нее какое-нибудь дело, настоящее, большое, оставившее после нее хоть маленький след? И сколько ни уходила она от ответа, но в конце концов пришлось признаться, что такого всепоглощающего дела у нее не было. Утешало ее лишь одно: большинство людей вообще не задумываются над смыслом жизни, а просто рождаются и умирают, так и не зная, зачем они появились на свет божий.

Валентина Александровна подняла голову и прислушалась. Водитель троллейбуса, объявив очередную остановку, добавил: «Машина следует по первому маршруту». Для ее паршивого настроения ей этого только не хватало. Восьмерка подвезла бы ее прямо к подъезду Дома литераторов, а теперь придется тащиться пешком целый квартал, а то и больше. А в ее возрасте, да еще по такой мерзкой погоде, это удовольствие не из приятных. От Центрального телеграфа до улицы Герцена ни на чем не подъедешь. Раньше совершить подобную прогулку ей бы не составило особого труда, а теперь мысль о предстоящем пути кроме раздражения ничего не вызвала. Она осторожно прошла по полупустому вагону и остановилась перед передней дверью. Водитель резко тормознул машину, и она, не удержавшись на ногах, едва не выпала из троллейбуса. На остановке никого уже не было. А она все еще продолжала стоять, переживая случившееся, и никак не решалась сделать первый шаг. Пока она находилась в дороге, не заметила, как похолодало. Сильный, ледяной ветер норовил сбить ее с ног, и она с облегчением вздохнула, когда, преодолев несколько метров, добралась наконец до перехода. Осторожно спускаясь по обледенелой лестнице, она обеими руками держалась за перила и, почувствовав под ногами твердую почву, остановилась, с облегчением переведя дух. Внизу было теплей и не лез в лицо колкий, мелкий снег, который почему-то раздражал ее больше всего, и она страшно обрадовалась, когда в переходе избавилась от этой маленькой неприятности. На нее словно нашло оцепенение, и ей не хотелось двигаться. Но какая-то непонятная и еще более властная сила толкала ее вперед. У нее было такое ощущение, что впереди ее ждет какое-то очень важное открытие, и как ни хотелось ей снова выходить на улицу, но она с горем пополам выползла из перехода и с улицы Горького свернула в переулок. Однако вместо затишья, которое она предполагала увидеть в переулке, ветер со снегом обрушился на нее с такой силой, что она невольно прижалась ближе к домам. У нее сложилось впечатление, будто она попала в аэродинамическую трубу, настолько беззащитно и неуютно она почувствовала себя здесь. Каждый шаг давался ей с превеликим трудом. Она осторожно ставила одну ногу и, прежде чем продвинуться вперед, убеждалась, не таится ли под снегом опасность, не скрыт ли коварный лед, от одного прикосновения к которому она беспомощно распластается посреди тротуара. Изредка, повернувшись спиной, мимо нее проскальзывали запоздалые прохожие, и переулок снова замирал. Люди даже не удосуживали ее взглядом, не говоря уже о какой-то помощи или хотя бы сочувствии. Она, крупная, благообразная женщина, прилично одетая, совсем не походила на старушек из его рассказов, при одном виде которых появляется жалость. Один какой-то парень остановился было около нее, видя, как она беспомощно, юзом скользит на одном месте, но затем, видимо что-то вспомнив, рванулся вперед, и она лишь проводила его глазами, полными мольбы о помощи.