Николай Сафонов - Старый дом

— А современники? Неужели и они могут оправдать?

На этом мне бы и остановиться, но я уже не смог удержаться, меня понесло:

— После того, что нам известно, оправдывать сильную личность могут лишь те, кто сам замарался в крови невинных людей, либо, на худой конец, кто как-то погрел на этом руки…

Договорить не успел, на меня зашикали и даже дернули за полу пиджака. Но уже было поздно. Она закатила глаза в потолок и не своим голосом завопила на всю комнату, истерично выкрикивая непонятные для меня слова. Женщины увели ее в другую комнату, а я растерянно стоял посреди приемной, не понимая, чем смог так пронять ее. Ну откуда я мог знать, что ее отец в бытность свою верховодил в карательных органах и был чуть ли не одним из заплечных дел мастеров. За заслуги получил не только генеральское звание, но и огромную квартиру, а точнее, самый настоящий дворец из семи комнат в высотном доме на Котельнической набережной, общей площадью сто пятьдесят квадратных метров на троих. А когда все вскрылось, любимый папочка не выдержал встреч со своими жертвами по ночам и стрельнулся, оставив дочке в наследство квартиру и восхищение перед сильной личностью. Но об этом мне, неразумному человеку, рассказали много позже, а тогда я и не догадывался, что своими словами задел за живое и разбередил больное место, оскорбив ее лучшие дочерние чувства, вольно или невольно кинув тень на «светлую» память ее родителя. Впрочем, как не знал я до последнего момента, что она давненько уже сожительствует с одним старикашкой-адвокатом, для которого одно мое существование нетерпимо, ибо он видел во мне потенциального соперника.

Но удивляйся я, не удивляйся, а именно ревнивому старичку и нужно писать объяснение, как все у меня вышло в суде. Его назначили обследователем по моему дисциплинарному делу. Срок подачи объяснения три дня. Дальше все предельно просто: он даст заключение, есть ли в моих действиях состав дисциплинарного проступка, и если ответ однозначный, то наше руководство решает вопрос о наказании, как со мной поступить — ограничиться ли выговором, или же выгнать меня с работы без выходного пособия. Выбором обследователя мне недвусмысленно намекнули, что ничего хорошего меня не ожидает, а я все еще хорохорился и легкомысленно отмахнулся рукой от нависшей над моей головой опасностью. Уж больно незначительным и даже смехотворным был мой проступок, да и бумага, присланная из суда, не выглядела столь угрожающе: «Во время защитительной речи адвокат заявил, что судей будет мучить совесть, если они осудят подзащитного к трем годам лишения свободы. Своим выступлением адвокат публично оскорбил суд и тем самым проявил идеологическую незрелость…» Мало того, что судья извратил суть моей речи, он еще обвинил меня и в оскорблении суда. Но я напрасно все свое внимание сосредоточил на этой части, совершенно выпустив из виду одну фразу, не придав ей особого значения: «Проявил идеологическую незрелость», а именно эта фраза и сыграла свою роковую роль.

В своем объяснении я также обошел молчанием этот момент, а главное внимание обратил на фактическую сторону дела, написав в объяснении все, как было в действительности. А было обычное уголовное дело. Прокурор просил суд определить моему подзащитному три года лишения свободы, я полагал, что парня не стоит сажать, и соответствующим образом построил защиту. В моей речи была фраза о совести, но не с таким смыслом, как ее выхватил из контекста судья. Испокон веку адвокаты в своих защитительных речах призывают к судейской совести и делают это по-разному, в силу своих знаний и таланта. Одни, не мудрствуя лукаво, каждодневно талдычат набившие оскомину слова: «Мой подзащитный не судим раньше, к уголовной ответственности не привлекался», другие выражаются более витиевато, но смысл всегда остается один и тот же: посмотрите, какой хороший человек сидит на скамье подсудимых, и ему не хватает только крыльев, чтобы превратиться в ангела и улететь на небо, и посадить его в тюрьму — значит взять грех на душу.

Я такой же адвокат, как и все, и при защите своих «крестников» использую богатый опыт, накопленный адвокатами за время существования института защиты. У меня даже есть свои маленькие находки, которые я переношу из речи в речь, и от многократного повторения выучил некоторые из них наизусть. Толкни меня ночью кто-нибудь, и я без запинки произнесу вступительную часть защитительной речи по любому уголовному делу. Звучит это примерно так: «Товарищи судьи! Вы сейчас удалитесь в совещательную комнату и вынесете обвинительный приговор, о котором вас просил прокурор, определив моему подзащитному три года лишения свободы (мера наказания всегда варьируется, в зависимости от просьбы прокурора, но в данном случае он именно три года и попросил), и вам покажется, что вы сделаете большое и нужное дело, освободите общество от опасного преступника»… В этом месте речи я всегда делаю маленькую паузу и как можно проникновеннее, даже с придыханием в голосе, произношу: «Но вы ошибаетесь, товарищи судьи! Пройдет совсем немного времени, день, два, может быть, даже всего несколько часов, как вы вдруг почувствуете, что что-то мешает вам спокойно работать, отвлекает ваши мысли от других дел. Это в вас заговорит совесть, и вы вспомните моего подзащитного и поймете, что обошлись с ним слишком несправедливо, определив столь суровое наказание…» И дальше, без остановки, я пичкаю суд биографическими данными своего подзащитного, начиная чуть ли не с пеленок и вплоть до последних дней, добросовестно перечисляя все его достоинства и награды, если таковые имеются, не забывая даже публикации в стенной газете.

И никакой крамолы! Высокопарно? Наивно? Может быть, с этим и можно согласиться. Если бы судьи действительно переживали за всех подсудимых, им не было бы никакого житья и открывалась одна прямая дорога в сумасшедший дом. Однако судьи действуют согласно мудрым словам из басни: кот Васька слушает, да ест, не обращая никакого внимания на речи адвокатов, и посему им совершенно не грозит участь умереть от переживаний за судьбы подсудимых и тем паче сойти с ума. Они особенно голову не ломают. И на сей раз мой подзащитный получил бы свой трояк, но судьи никак не могут простить мне историю с заранее написанным приговором и поэтому влепили моему подзащитному аж целых четыре года. Это мне в отместку, да еще в придачу вынесли в мой адрес частное определение, придравшись к совершенно безобидным словам.

Я написал объяснение и успокоился, уповая на собственные силы и на мое умение отбиваться от адвокатов. От обследователя мне ничего хорошего не светило, и очень скоро я убедился в своей правоте. Он такое написал заключение, что я отказывался верить своим глазам. Заключение скорее смахивало на донос. Впрочем, обследователь и не скрывал особенно своих намерений и начинал заключение словами: «Доношу…» И фразу, которой я, по своей наивности, не придал никакого значения, он чуть ли не вынес в эпиграф. «Доношу, адвокат Смирнов в своей защитительной речи в судебном заседании по делу Семочкина проявил идеологическую незрелость, оскорбил суд», и, добросовестно пересказав частное определение суда, загнул эффектную концовку. «Такое поведение Смирнова несовместимо со званием советского адвоката, и ему нельзя в дальнейшем доверять судебную трибуну».