Николай Сафонов - Старый дом

И тогда я взорвался! Ах так, думаешь, меня раздавили, приклеили ярлык: идеологическая незрелость и посчитали, что дело сделано? Плохо же, однако, ты меня знаешь и слишком рано списала со счетов. Я еще вывернусь… И вывернулся! Вот ведь какой подлый человек! Якобы назло ей сделал, взял и написал заявление об уходе с работы по собственному желанию. Адвокатское начальство перекрестилось обеими руками и отпустило меня с богом на все четыре стороны. У них ведь тоже рыльце в пушку, и им не особенно хочется раздувать историю со мной. Наверху шума не любят, и потом, цель достигнута, они освободились от меня, а как, это уже дело техники, и не так важно. Они даже проявили своего рода благородство, отпустив меня из адвокатуры по собственному желанию. И выходит, кругом виноват я один.

И теперь я только то и делаю, что хожу по городу и плююсь на самого себя и все никак не могу отплеваться. Я обосновался в одной маленькой проектной организации, где никто и не подозревает, что под личиной юриста скрывается идеологически незрелый тип. Я выжил, а радости бытия совершенно не ощущаю. Хожу, что-то делаю, визирую, не читая приказы, даю людям советы по юридической части, хотя сам нуждаюсь в их поддержке ничуть не меньше, а может быть, и больше. Со мной случилось самое страшное, что только может произойти с человеком: я потерял уважение к самому себе. Мне бы кому-нибудь открыться, рассказать все как на духу, что со мной приключилось, и сразу стало бы легче. Но разве я могу кому-нибудь признаться в собственной трусости? Да и не поймет никто, коль скоро от меня отшатнулись даже бывшие «друзья». Но и носить в себе невысказанное невыносимо, ибо я чувствую, как это дерьмо перегорает во мне, просачивается в кровь, отравляя все мое существо.

И тоска, страшная тоска по адвокатской работе! Только теперь до меня дошло, что я ничего другого делать не умею, кроме как выступать в суде, защищая хулиганов, насильников, убийц, а точнее, человека от преступника. И я бы, наверное, продал душу дьяволу, только бы выступить в суде по самому паршивому дельцу, от которого отказались все адвокаты, и снова испытать ни с чем не сравнимое волнение, охватывающее при словах: «Встать! Суд идет!», и еще разок сразиться с прокурором, с судом. Но в моем новом учреждении ни о каких судебных делах и мечтать не приходится. Это тихая заводь, типичная шарашкина контора, где совслужащие с почтением и даже с благоговением относятся к закону, и делать мне здесь, как юристу, фактически нечего. Да я особенно и не утруждаю себя по службе. Приду, быстренько завизирую приказы, обегу все свое нехитрое хозяйство, перекинусь несколькими словечками с секретаршей директора и сматываю удочки, отметившись в регистрационном журнале, что в случае надобности меня следует искать либо в арбитраже, либо в райсобесе, где я якобы оформляю документы на пенсию кому-нибудь из сослуживцев. А в каком райсобесе, я, конечно, никогда не указываю. И выходит, одному господу богу известно, где я нахожусь во время службы, ибо в столице десятки райсобесов и столько же ведомственных арбитражей, и уж, во всяком случае, никому и в голову не придет искать меня на улицах города.

А я болтаюсь на улице, бесцельно вышагивая по городу десятки и даже сотни километров, и все стараюсь разобраться, откуда во мне завелась эта гадость? Поселилась и незаметно заполнила собой все нутро. Неужели это началось еще в детстве, когда я впервые узнал, что такое страх, и спасовал перед ним, сделав едва уловимый шаг в сторону, а затем, медленно отступая пядь за пядью, сдал свои человеческие позиции, докатившись до теперешнего состояния, а фактически до трусости. А еще точнее — до безверия! А это пострашнее и мучительнее всякой слепой веры. Все словно сбесились, мужчины только тем и заняты, как бы подороже и повыгоднее продать свою подлость, а женщины — тело. И те, кто быстренько сумел перестроиться, взошли как на дрожжах и поднялись наверх, вгрызлись в кресла, словно кроты в землю, и стремятся удержаться на захваченных позициях любой ценой, потуже набить свой карман и желудок, да еще как рачительные хозяева сделать про запас, отхватив от общественного пирога кус пожирней.

И награды! На орденах и медалях все помешались и раздают их направо и налево и кому только не лень. Парадокс, но для порядочного человека чуть ли не унижением стало получить от общества признательность, и, пожалуй, наиболее верный признак отличить порядочного человека от сволочи — это узнать, унижен он наградами или нет. Награды так разлагающе действуют на людей, что мало кому удается уберечься от порчи. Не устояли даже самые стойкие, высохшие от сомнений. Порча захватила все поколения! Да, да, я именно не из потерянного, а из испорченного, потребительского поколения! Скорее даже из забитого, слякотно-тошнотворного, и на меня, наверное, жалко смотреть со стороны. Я развалина веры, самый что ни на есть ходячий труп. И хотя от меня не смердит, но трупная болезнь распространяется, медленно вползая во все поры общества, заражая неверием все новых и новых людей. И от этой заразы не спасет никакая прививка, да ее никто и не собирается делать. Болезнь загнали внутрь и умыли руки, а вирус, приняв самые уродливые формы, обрушивается на молодое поколение, нещадно калеча его. И если в ближайшее время не примут меры, то болезнь с еще большей силой скажется через поколение…

От неожиданности я даже остановился. Вот ведь в чем главная причина моей неудачной любви. Она из другого поколения и никогда не поймет мои заскоки. И здесь никакого значения не имеет, с кем она празднует Седьмое ноября или встречает Новый год. Смутно я это чувствовал, только боялся признаться даже самому себе в маленькой лжи и вел себя как страус, трусливо пряча голову в песок. Но от этого осознания мне не легче, а много-много трудней. Оказывается, все это время я носил ее в себе, пытался освободиться от нее и не смог.

Но неужели прошел целый год! А мне все кажется, что мы расстались только вчера, настолько она завладела моим сознанием. Я лгал себе, убеждая, что ее не существует, а она незримо сопровождала меня и как тень ходила рядом. Это она мешала мне работать, а по вечерам выгоняла из дома, и я бесцельно бродил по улицам, она же отводила от меня других девушек, милых и симпатичных, и это она будоражила мое воображение по ночам и не давала заснуть. Я, как вор-рецидивист, украл ее у всех и носил с собой, не признаваясь никому в краже и даже самому себе.

Но я слишком дорогой ценой заплатил за преступление, которого не совершал. Своим чувством. Я столько его ждал и когда уже совсем отчаялся и думал, что любовь обошла меня стороной, встретил ее, обрызганную закатом, на перекрестке. Она стояла и смотрела на светофор, а я на нее, и так засмотрелся, что чуть не угодил под машину. Хорошо, шофер тормознул, но я даже не слышал, как он меня обругал, так стремительно бросился за ней, опасаясь потерять ее в толпе.