Николай Сафонов - Старый дом

Потягаться с бумагой может разве что слух. Выпущенный на волю, он распространяется с поразительной быстротой по невидимым каналам, и нельзя заранее предугадать, какую шутку он сыграет с тем или иным человеком. Слух о моей идеологической неблагонадежности каким-то образом просочился и уже не только дошел до адвокатов, но и разросся как снежный ком. Поговаривают чуть ли не о том, будто я с судебной трибуны клеветал на все советское правосудие. Уж говорили бы сразу, что я призывал в своей речи к восстанию, и дело с концом. Тогда бы мне не оставалось ничего другого, как поднять лапки кверху и сдаться на милость победителя. Но слух есть слух, и его никаким приказом не остановишь. Одним словом, страшная это вещь, слух. Он обезоруживает любого, и против него фактически нет средств защиты. Это как стихийное бедствие, как ураган, сметающий на своем пути все преграды. Слух разъедает людей, как ржа, и из семян, посеянных им, вырастает лишь один злак — недоверие. И тот, кого он почтит своим вниманием, надолго лишается сна и покоя.

Прошло всего несколько дней, а на меня все смотрят, как на покойника, и даже мои недруги сочувственно качают головами. Это меня бесит больше всего. Уж лучше бы злорадствовали! Но они слишком рано похоронили меня. Я еще посопротивляюсь, и голыми руками они меня не возьмут. Я знаю, чем можно пронять адвокатов: комиссиями и проверками. А больше всего на свете они боятся пенсионеров из народного контроля. Вот старичков со старушками я и напущу на адвокатов. До чего пенсионеры дотошный народ! Проверяют почти все дела и не ленятся даже вызывать клиентов из других городов. После проверки адвокатуры народным контролем корпорация выглядит потрепанной и пришибленной, и на защитничков жалко смотреть. Они ходят, как тяжело больные, и с опаской отдергивают руки от клиентов, благодарящих их за услуги, видя в каждом из клиентов агента народного контроля.

Мысленно я уже сотни раз рисовал картину разбирательства моего дела и произносил в уме разгромные речи, клеймя позором нездоровые явления, бытующие среди адвокатов. Но что-то странное все время творилось со мной, и это «что-то» удерживало меня перейти от слов к делу. Я не только не напустил на адвокатов пенсионеров из народного контроля, но даже не заявил отвода обследователю, хотя у меня к тому были все основания. Он явно питает ко мне личную неприязнь. И что самое главное — это «что-то» не пустая маниловщина, а гораздо страшнее. Но я не заметил, когда в меня вошла эта зараза и, всосавшись в кровь, разлилась по всему телу и даже проникла в мозг. Исподволь она вытеснила все другие мысли и сверлит, как буравчиком: выжить, выжить…

Только теперь я понял, какая это страшная философия, философия выживания! Ради этого человек готов пойти на любую подлость, только бы его не раздавили, а он продолжал смердеть. В свое время, когда речь шла о физическом уничтожении, эта философия, может быть, и была единственно верной. Но сейчас, сейчас, когда что-то изменилось и человека уже нельзя так просто, без следствия и суда кинуть за решетку, философия выжить — довольно вредная вещь. Но видит бог, я сопротивлялся до последнего, но это, конечно, слабое утешение. Я не смог победить заразу. Вирус захватил и меня, и в последний момент я не выдержал и подыграл им, отказавшись от дальнейшей борьбы, а попросту говоря, струсил и подал заявление об уходе с работы по собственному желанию.

И даже нашел, стервец, оправдание, обставив свой уход самым пышным образом. Я, видите ли, не захотел принимать участие в комедии, которую руководство собралось разыграть, выгоняя меня из адвокатов. Я подсчитал с математической точностью, что шансов остаться в адвокатуре у меня ровно ноль-ноль целых и одна тысячная. Из четырнадцати членов президиума московской городской коллегии адвокатов за меня не проголосует и четверть человека. Именно четверть, ибо на целый голос было бы надеяться с моей стороны самым настоящим свинством. Вряд ли у кого-нибудь из адвокатов шевельнется ко мне хотя бы чувство жалости, не говоря уже о справедливости. Они все проголосуют за мой выгон с чистой совестью и легким сердцем. Да еще наживут на мне политический капиталец в глазах партийных и советских органов. Как же! Столичная адвокатура не терпит в своей среде идеологически незрелых личностей и смело очищает свои ряды от нездоровых элементов.

Но я бы плюнул и на это и не подыграл им, не предай меня в последнюю минуту еще один человечек. Внутренне я уже смирился и с их формулировочкой, и с волчьим билетом, и с участием в заглавной роли в комедии, лишь бы еще раз пощекотать себе нервишки и получить истинное наслаждение, бросив им в глаза все, что я о них думаю. И я уже предвкушал удовольствие от своей гневной обвинительной речи, мысленно повторяя тирады о народе-страдальце, самым бессовестным образом обираемом адвокатами, жиреющими на горе клиентов, о великомученице-правосудии, терпеливо сносящей глумление над собой, патетически призывая день, когда на их головы падет справедливый гнев великих старцев из народного контроля.

Однако я ничего так и не сказал. Философия выжить взяла во мне верх, и за день до разбора моего «дела» я подал заявление об уходе из адвокатуры по собственному желанию. Оказывается, я прокоптился заразой страха, как рыба, и все мои прежние «шалости» — вроде «дурацкого приговора», «в такую партию не пойду» — ничего не значат. Стоило им прижать меня, как серьезного испытания я не выдержал и отработал обратный ход. И нечего мне искать виновных на стороне. Конечно, поведи она при встрече со мной по-иному, скажи хотя бы одно словечко участия — и я, наверное, не подал бы позорного заявления, а сломя голову кинулся в драчку.

Мы с ней не виделись целую вечность, а тут столкнулись лицом к лицу. Я словно чувствовал, что она придет на работу в мой последний день. Ведь она точно знала, что я не усижу дома, а обязательно загляну вечером в консультацию попрощаться со своим старым столом, за которым просидел почти десять лет, и что меня потянет еще раз окунуться в привычную атмосферу, послушать гомон клиентов, увидеть алчные лица адвокатов. В глубине души я желал этой встречи и, может быть, даже ради нее и пришел в консультацию, но она не посмотрела в мою сторону, продолжая весело обсуждать с адвокатами какую-то сногсшибательную судейскую новость. До моего угла доносился ее смех, и я едва не сорвался с места и не крикнул: «Замолчи! Ты не должна так смеяться, тебе же со мной было хорошо и ты так же смеялась у меня на руках… Неужели ты все уже забыла и как крыса бежишь с тонущего корабля, бросая мужчину в трудную минуту…»

Но она действительно смеялась заразительно и ни капельки не переживала за меня. А я-то навообразил черт-те что и тайно возлагал на нее определенные надежды, зная, что она вхожа к нашему руководству без стука. Ее отец приятель председателя адвокатской корпорации, и они даже дружат домами. Я как-то на объединенном семейном ужине читал свои литературные опыты, и ее отец очень лестно отозвался об одном из моих рассказов. Просто, наверное, он уже тогда примеривался ко мне, как к будущему зятю. Но мы с его дочерью крупно поссорились и последний год играли в молчанку, стараясь не попадаться друг другу на глаза. И вот своим приходом в консультацию перед самым разбором моего дела и смехом она недвусмысленно намекала мне, что со мной все кончено и никаких шансов на спасение у меня нет, и выходит, она правильно поставила на мне жирный крест. Это-то и поразило меня больше всего. «Ну ладно, — думал я, — не хочешь помочь, не надо, как-нибудь сам выкручусь, Но зачем же издеваться над человеком в открытую и наносить удар, когда ему и так тяжко. Дождалась хоть бы, пока меня выгонят официально, а уж затем и глумилась, сколько душеньке угодно».