Николай Сафонов - Старый дом

Лихо загнул! Забыл лишь перед выражением «судебная трибуна» поставить слово «высокая». Мне нельзя доверять именно высокую трибуну. Смех — смехом, а дело-то обернулось плачевно, и надеяться мне на легкую жизнь нечего. Раз обследователь написал заключение на выгон, значит, он уже согласовал свою позицию с руководством и отсебятину пороть не станет, несмотря на личную неприязнь ко мне. Он даже снизошел до того, что в личной беседе намекнул:

— Не будьте ребенком, не ждите, пока вас выгонят. Уходите по собственному желанию.

Я, конечно, оскорбился и вгорячах бросил ему в лицо:

— Рано меня похоронили. Это мы еще посмотрим, как вы меня выгоните. Кишка у вас тонка.

Он только как-то странно ухмыльнулся, глядя на меня, и, ничего не ответив, отошел в сторону. Но уже на другой день после нашего разговора я понял смысл его ухмылки. Он действительно не шутил, предлагая мне удалиться из адвокатуры без шума. Меня официально уведомили, что до разбора моего дисциплинарного проступка по существу я отстранен от работы, а это уже не столько дурная примета, как верный признак на выгон.

Вот тут-то я и засуетился и выдал себя с головой. Они сразу поняли, что все мое безразличие к их угрозам напускное, и я очень испугался вылететь из адвокатуры с волчьим билетом, ибо хорошо отдавал себе отчет: с клеймом «идеологическая незрелость» мне вряд ли устроиться на приличную работу. Я судорожно начал подсчитывать свои шансы, прикидывая в уме, на кого можно рассчитывать при разборе моего дела. Однако, как я ни тасовал состав руководства, все выходило не в мою пользу. И тогда я бросился в другую крайность.

Нет, к адвокатам я, слава богу, не упал в ножки, но это слабое утешение. Я обратился за помощью к своему бывшему сокурснику. Одно его слово, даже простой телефонный звонок нашему руководству — и я был бы не только спасен, но они бы надолго оставили меня в покое, зная о такой могучей поддержке. Но сокурсник не только не позвонил, а воспринял мой приход как личное оскорбление и даже как угрозу своему благополучию. Его испугала бумага, а точнее — все те же слова, написанные в ней. Все шло как по маслу, и он даже посмеялся, когда я ему рассказал, чем оскорбился суд, но стоило ему взять из моих рук частное определение суда и дойти до слов: «Проявил идеологическую незрелость», как смех с его лица сняло, словно рукой, и он с опаской отодвинулся от меня, как от врага народа.

— Ты же ведь меня знаешь, пять лет учились в одной группе…

Но он не дал договорить, поднявшись из-за стола:

— Попроси о чем-нибудь полегче, старик, а в это дело меня не впутывай. Я одного только не пойму, как ты, старик, мог докатиться до жизни такой. Проявил идеологическую незрелость… Весь коллектив восстановил против себя…..

Что мне оставалось делать после таких речей? Рассказывать ему о дискуссии с микстами или о «дурацком приговоре» и в «такую партию не пойду», а может быть, поделиться с ним, как адвокаты направо и налево обирают клиентов, разлагая своим поведением судебно-прокурорских работников? Или напомнить ему, как мы пять студенческих лет были неразлучными приятелями и до хрипоты спорили в тесной комнатушке общежития о добре и зле, справедливости и верили, что Гомер, Данте, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Толстой, Бетховен, Чайковский не канули в вечность бесследно, а оставили после себя добро, которое рассеяно по космосу и рано или поздно соберется и одолеет зло. И, глядя на него, я вдруг понял нелепость своего положения, и все же не сдержался, и уже в дверях его огромного кабинета, словно кто меня потянул за язык, спросил:

— Неужели же ты так быстро все забыл — и нашу клятву не щадя живота бороться со злом, и… даже жареную картошку?

На мгновение что-то осмысленное появилось в его взгляде, но он тут же прогнал непрошеное видение и, справившись со своим чувством, прикинулся Иваном непомнящим:

— Какую еще картошку? Вечно ты что-нибудь придумаешь, старик…

Я так укоризненно посмотрел на него, что он не выдержал моего взгляда и поспешно отвернулся к окну. Но я больше не стал призывать его к совести и, повернувшись, вышел из кабинета. Раз уж ему неприятно вспоминать о жареной картошке, то и разговаривать нам с ним действительно не о чем.

Жареная картошка! Когда-то простая жареная картошка домашнего приготовления, с соленым огурцом и черным хлебом, была для него не только лакомством, но и пределом всех мечтаний. Изголодавшись в студенческой столовой, он раз в месяц вырывался ко мне в гости и еще с порога кричал, обращаясь к моей матери:

— Тетя Катя! А жареная картошка будет…

И моя мать, беззлобно ворча и зная заранее о его приходе, ставила на стол огромный таган с его излюбленной едой, и он с завидным аппетитом уминал содержимое посудины за один присест. И, глядя, как он ест, казалось, что на свете нет счастливее человека, чем он. Большим, к сожалению, мы ничем не могли его угостить, ибо сами едва сводили концы с концами.

Мы тогда были молоды, искренни, безрассудны и, не задумываясь, грудью вставали друг за друга. Неужели он на самом деле забыл, как я, на четвертом курсе во время практики в народном суде, целый час торчал в коридоре в обеденный перерыв и сторожил, чтобы никто не заглянул в зал судебного заседания и не застукал моего дружка, который на столе правосудия занимался любовными утехами с секретаршей. Или, может быть, он все еще никак не простит мне нашу размолвку на пятом курсе, когда я отшатнулся от него, как и вся наша группа, узнав, что он, для того чтобы остаться в столице, перед самым распределением женился на москвичке, жестоко оскорбив девушку с соседнего потока, которую он любил, по его словам, и с которой у него была уже договоренность о распределении в один город? Но я же не таился, а открыто бросил ему в лицо горькие слова упрека за бесчестный поступок, и отказался быть свидетелем с его стороны в загсе, и даже не пришел к нему на свадьбу. И вот, спустя столько лет, он как бы своим нежеланием помочь мне напомнил наш давнишний спор, воскресив в памяти события давно минувших дней.

Оказывается, я как человек уже для него ничего не значу. Важно, что написано в бумаге. Ей вера, ее сила и власть безраздельны! Бумага из народного суда получила надлежащий индекс, ее пронумеровали, подшили, и, скрепленная печатью и подписью, она приняла угрожающий вид и творит прямо-таки чудеса. И ведь в чем ее прелесть? Она все стерпит, и на бумаге можно написать все что заблагорассудится, и она не покраснеет, а останется все такой же белой и чистой. Бумага знает, составленная из слов, она своего рода лабиринт, в котором люди давно уже запутались, и, чтобы выбраться из него, из этого словесного потока, нужна специальная сноровка и невероятная ловкость.