Николай Сафонов - Старый дом

— Скажите, почему со снохой не ладите?

— Вы лучше у нее спросите. Внучку не подпускает ко мне и стращает девочку бабкой.

— Хорошо, значит, себя ведете.

— Двадцать лет с детьми, проработала и своих двоих воспитала.

— Видим, как воспитали, — и, посмотрев на Алевтину Ивановну, судья осеклась.

Алевтина Ивановна от слов судьи изменилась в лице.

— Он бы никогда не подал в суд. Это все она.

Я уже слышу от нее это в сотый раз. Она искренне заблуждается, полагая, что ее сын не виноват. Видимо, все-таки в нем дело, раз он так легко дал себя уговорить и пошел против родной матери. А может, я действительно напрасно так нападаю на Юрия, он вовсе и не виноват? Ведь ему же трудно выбрать между матерью и женой. Э… нет, я просто оправдываю его. Он мог в конце концов и не доводить дело до суда, а все уладить миром. Легко сказать, не доводить. Нет, здесь что-то сложней. Судье, конечно, некогда об этом думать, слишком много у нее других дел, но решение она вынесет в нашу пользу. Уж больно неравноценен обмен, да и закон полностью на стороне Алевтины Ивановны. А подбери Юрий другой вариант обмена, мы проиграли бы дело. Я не понимаю только, зачем судья терзает вопросами Алевтину Ивановну. Ей и так не сладко стоять перед судом. Каково матери на старости лет признать, что сын, в которого ты столько вложила, судится с тобой из-за какой-то квартиры. Наверное, для любой матери нет ничего горше.

Апатия охватила Алевтину Ивановну, и мне кажется, что ей уже все равно, как закончится дело. До суда она еще на что-то надеялась и все ждала, когда Юрий опомнится и заберет свое заявление о принудительном обмене. Этого не произошло, и я боюсь, как бы ее безразличие не повредило ей самой. В таком состоянии ничего не стоит бухнуть: «Я согласна на обмен», но по инерции она твердит одно и то же:

— Из своей квартиры я никуда не поеду. Хоть силком на улицу выбрасывайте.

— Зачем же вы так, — смягчается судья. — Вас никто не собирается выгонять на улицу и тем более применять силу. Речь идет лишь об обмене.

— Решайте как знаете.

— Ясно. Дополнения есть какие-нибудь? — обращается судья к Юрию и его супруге.

— Какие еще дополнения. Мы все сказали.

— А у вас, товарищи адвокаты, есть дополнения?

У меня никаких дополнений нет. Все, что нужно, я уточнил, а остальное скажу в речи. Мне лишь хочется задать жене Юрия прямой вопрос и посмотреть, как она на него ответит.

— Скажите, а не является ли весь этот обмен причиной для вступления в кооператив?

— Да, хотим вступить в кооператив. Ну и что из этого? — и она с прищуром смотрит на меня.

Такого ответа от нее не ожидал даже муж, и я вижу, как он неловко заерзал на скамейке.

— Почему же вы не думаете о свекрови?

— А обо мне кто будет думать? — вопросом на вопрос отвечает она. — У меня своя семья, и я тоже хочу жить по-человечески.

— Все, товарищи судьи, у меня больше нет дополнений.

И действительно, что я могу ответить ей? Что нужно во всем и всегда оставаться человеком? Она вряд ли поймет меня, а то и того хуже, рассмеется в глаза и скажет: какой правдолюбец нашелся.

По этому делу можно произнести грандиозную речь, но я говорю очень коротко, по-деловому, со ссылкой на закон, и прошу суд отказать Юрию и его жене в принудительном обмене. Речь моя была слишком короткой, и мне как-то неловко было перед Алевтиной Ивановной. Вот, мол, взяла знакомого адвоката, а он почти ничего и не сказал. Но Алевтина Ивановна так занята своими мыслями, что мое выступление и выступление адвоката Юрия как-то прошли мимо нее. Она лишь смотрела на судей и ждала, что скажут они.

— Суд удаляется на совещание для вынесения решения.

Я знал, что больше десяти минут они совещаться не будут. Так оно и вышло. Не успели все опомниться, а суд уже снова вошел в зал. Как я и предполагал, решение было в нашу пользу, и, когда судья закончил читать последнюю фразу, я радостно посмотрел на Алевтину Ивановну. И улыбка сразу же сошла с моего лица. Только теперь я понял, что стоило ей это судебное заседание. Откуда-то появился стакан с водой.

Чуть поодаль стоял Юрий, и я заметил, как у него трясутся руки. Испугалась даже его супруга. Я смотрел на Юрия и хотел узнать, понял ли он что-нибудь или нет. Подойти и поговорить с ним не решился. Сейчас он явно расстроен, но я не уверен, что через некоторое время он снова не придет в суд, только лишь с другим вариантом обмена.

От этих мыслей мне как-то не по себе, ведь всегда хочется думать о человеке лучше, и я даже не решаюсь подойти к Алевтине Ивановне. Ей все еще плохо. Да и что я ей скажу? Мы выиграли дело? А ей нужно было выиграть бой за сына, а эту битву она проиграла. Я представляю, как они войдут в квартиру после суда, и гоню это видение. Мне хочется верить в добро, в их разум. Ведь человек никогда не должен забывать, что он прежде всего человек, а Юрий, я думаю, поймет, что судиться с матерью — последнее дело, и никогда больше не переступит порог суда.

«Все будет хорошо, все будет хорошо» — эти слова Липки вертелись у меня в голове, когда я шел в суд по делу Вражина. Наш районный суд ничем не отличается от других народных судов. Разве что переулку, где он расположен, повезло больше, нежели его собратьям. Многие писатели обращали к нему свои взоры, описать же его точнее и вернее, чем это сделали Ильф и Петров в романе «Двенадцать стульев», пока никому не удалось. С тех пор мало что изменилось здесь.

Достопримечательностью переулка по-прежнему осталось небольшое двухэтажное здание неудачного цвета, из которого якобы Остап Бендер выбрасывал стулья. Возле этого дома всегда толпился народ, а два раза в день, утром и вечером, приезжает автозак или, как ее называют уголовники, «раковая шейка». Машину подгоняют прямо к двери, и из нее выводят подсудимых. Это и есть народный суд Киевского района, куда я держу свой путь.

Я спешу, хотя предполагаю, что дело не пойдет. Не может же суд действительно отказать во всех наших ходатайствах? А у меня их как-никак два, и притом какие! Мои ходатайства имеют непосредственное отношение к делу. Вот только сумею ли я их правильно сформулировать? Не растеряюсь ли перед судом? Начну с вызова рабочих. Здесь проще. И фамилии известны, и имена, и для какой цели нужны их показания. И если… Если они подтвердят показания Вражина, то это ведь железное доказательство, что действовал он не из хулиганских побуждений. Развалится первая часть обвинения, а разбить вторую уже не составит большого труда. Мне доподлинно известно, что все рабочие в этой смене выполнили свои плановые задания, и, значит, Вражин не срывал графика выпуска готовой продукции, как пишет об этом в обвинительном заключении следователь. После показаний свидетелей у суда рассеются все сомнения на этот счет. Всякому станет ясно, с какими намерениями пришел человек в цех. Значит, остается одно — бесцельная беготня по цеху. Здесь уже другой разговор. Не имел он права этого делать? Да, формально нет, но это же не злостное хулиганство, а при самой большой натяжке тянет только на первую часть 206-й. Но вся суть-то как раз в том, из каких побуждений он действовал. Из хулиганских ли?