Дэвид Арнольд - Москитолэнд

И молоко, чтобы протолкнуть его вниз.

– Я не зака…

– Бон аппетит, – прерывает Эд и хромает прочь с маниакальным хохотом.

Я тыкаю пальцем в бургер, который явно сошел бы за хоккейную шайбу, пробую, захлебываюсь первым же глотком молока и отодвигаю тарелку. Поем в Нэшвилле.

Карл предупреждает, что до старта пятнадцать минут. Я хватаю рюкзак и по длинному коридору иду к задней части забегаловки Эда. В туалете две кабинки, грязная раковина, мутное зеркало и исписанные художественным матом обои. Я закрываю дверь на щеколду, вешаю рюкзак на крючок и, старательно ни к чему не прикасаясь, писаю рекордно быстро. Затем мою руки и открываю рюкзак, собираясь убрать купоны в кофейную банку Кэти. И в этот миг слышу… кто-то кашляет.

Разок. Тихо. Почти робко. Но явно кашляет.

Сжимая в руке наличные, я опускаюсь на колени и заглядываю под перегородку. Там, во второй кабинке, грошовый мокасин и гигантская кроссовка.

«Какого черта?..»

Медленно обувь сдвигается, и дверь распахивается, а оттуда мне улыбается Пончомен, лишь мельком глянув на деньги в моей руке:

– Привет, Мим.

Я так и застываю, не поднимаясь с колен, пониженная до роли Грудастой Блондинки в своем собственном слэшере [5] Слэшер – поджанр фильмов ужасов, для которого характерно, как правило, наличие убийцы-психопата (иногда носящего маску), что преследует и кроваво убивает жертв-подростков в типично случайной неспровоцированной манере. .

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю.

Задев ногой мое колено, Пончомен шагает к раковине и сует руки под струю воды. А я не могу припомнить, чтобы слышала звук смыва.

– О, по-моему, в дамской комнате куда спокойнее. Ты бы видела мужскую – прям не туалет, а гостиница. – Он вытирает ладони о пончо, затем поворачивается ко мне и наклоняет голову: – Я говорил от души, Мим. Твоя прическа чудесна. И в каком-то роде… неизбежна? Это правильное слово?

«Беги, Мэри. Ну же!»

Вернув способность двигаться, встаю, засовываю свои пожитки обратно в рюкзак и шагаю к двери:

– Я ухожу.

Пончомен преграждает дорогу:

– Не так быстро.

«Дыши, Мэри». Отбрасываю челку с глаз и пытаюсь запихнуть панику поглубже, глубже, глубже…

– Я закричу, – предупреждаю.

– А я расскажу о тебе.

Я вздрагиваю:

– Что?

– Я подслушал вашу с Эдом беседу – ты бы не стала пить «Хилл Бразерс Оригинальный» даже под угрозой смерти. Значит, банка, которую я только что видел, – он указывает на мой рюкзак, – не твоя. Следовательно, и ее содержимое тоже.

Его слова замораживают. Сначала сковывают льдом кишечник, потом корка расползается во все стороны, замерзают мои уши, локти, колени, пальцы ног – все конечности Мим, некогда теплой, а теперь сорокапятикилограммового ледяного чучела. До сего момента неудобную близость Пончомена сдерживали другие пассажиры и замки на дверях. Теперь остались только мы. Никаких девайсов, никаких буферов. Он выше, чем я запомнила, массивнее. Стоит передо мной, блокируя путь к безопасному стаду. Я ощущаю на себе его взгляд, как он скользит по волосам и вниз по телу, задерживаясь в неподобающих местах, и впервые за долгое время я чувствую себя беспомощной девчонкой.

Пончомен шагает ближе:

– А ты красивая, знаешь.

Меня сотрясает дрожь, кости и вены наполняются тревогой – это первобытный инстинкт, Хищник против Добычи, передаваемый тысячами поколений женщин, которые, как и я, боялись неизбежного. Все мы видели кадры свидания гиены и газели, и оно всегда заканчивается одинаково.

– Такая красивая, – шепчет Пончомен.

Я закрываю здоровый глаз. В моих мыслях уборная растворяется в красноватой дымке, углы тускнеют, будто виньетка в старом артхаусном кино. Первым делом меняются ноги Пончомена – носки разномастной обуви рвутся, обнажая короткие острые когти. Брюки на коленях и бедрах трещат по швам, под дешевой тканью отчетливо видна каждая пульсирующая мышца. Пончо застывает, затвердевает, идет рябью и обращается крапчатой шерстью; тусклая и грязная, черно-оранжево-коричневая облезлая шкура отражает красный свет комнаты… И узрите: преображение Пончомена завершено! С единственным дополнением: клыки. Сначала один, а потом и второй прорастают из-под губы, будто молодые дубки в плодородной почве.

– Ничего не случится, – хрипит он. – Ничего такого, чего сама не захочешь.

И по его тону я понимаю – наверняка, – что не первая.

– Уберись на хрен с дороги.

Пончомен хватает меня за руку чуть повыше локтя:

– Зачем ты так говоришь?

«Кричи, Мэри».

– Ты слишком хороша, – шепчет он, склоняя голову ниже.

Чувствую его дыхание – точно такое пепельное и лживое, как я и представляла.

– Я знаю тебя.

Крик зарождается где-то в животе и уже собирается взлететь, вырваться, когда…

– Знаю твою боль, – продолжает Пончомен.

«Моя боль».

– Я хочу стать твоим другом, Мим.

«Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я не в порядке».

– А ты моим?

«Я коллекция странностей…»

Хватка Пончомена усиливается.

– Мы можем быть больше, чем друзьями.

«Цирк нейронов и электронов…»

Его теплое дыхание.

«На старт…»

Его холодные губы на моих.

«Внимание…»

Его язык…

«Марш!»

Где-то в глубине мой смещенный надгортанник находит пропитанную молоком хоккейную шайбу и, собрав каждую унцию полусырой говядины и лактозы, с небывалой мощью и точностью запускает рвотную массу прямо Пончомену в рот.

Он давится, задыхается, рычит…

Вырвавшись, я распахиваю дверь и покидаю уборную. На редкость сообразительная газель полной грудью вдыхает свободу.

2 сентября, полдень

Дорогая Изабель.

Быстрая заметка: не уверена, что богатое воображение так уж заслуженно нахваливают. Думаю, у тебя оно точно имеется, но если вдруг нет – благодари богов за чудесный дар и живи спокойно. А ежели ты, как и я, проклята любовью к сказкам и приключениям в далеких-далеких галактиках и мифические существа в вымышленных странах для тебя куда реальнее людей из плоти и крови – короче говоря, настоящих живых людей, – что ж, прими от меня первой искренние соболезнования.

Потому что жизнь редко бывает такой, как ты себе навоображала.

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

раба сказок

В шестом классе учитель английского задал нам сложнейшее задание – найти единственное слово, лучше всего тебя характеризующее, а потом в сочинении рассказать как. Все две недели перед датой сдачи сочинения я копалась в словарях в поисках идеального определения для Мим Мэлоун. И вот наконец остановилась на слове «аномалия». (Выбирала между ним и «дерзостью», но в итоге решила, что мои многочисленные настроения гораздо проще описать понятием, коим обозначают людей, вещи и явления, не поддающиеся описанию. Это, как я думала, была логика во всей ее красе.) До сих пор помню последний абзац своего сочинения, будто все произошло вчера.