Дэвид Арнольд - Москитолэнд

– Ты в порядке, милая?

Но я не отвечаю. Не могу. Лишь смотрю на собственное отражение и гадаю, как давно мой правый глаз закрыт.

– Чего так долго? – спрашивает Бек.

– Я… задержалась.

Он косится на меня:

– Крендель хоть съела?

Согнувшись, зажимаю голову между колен.

– Мим? Что с тобой?

– Меня вырвало.

– Ты больна?

– А ты как думаешь? – огрызаюсь я, хотя не собиралась.

Теперь уже Уолт смотрит на меня крайне обеспокоенно:

– Ты заболела, Мим?

– Нет, Уолт. – Показываю ему большие пальцы. – Я в порядке. Чувствую себя замечательно.

Мой энтузиазм вознагражден двойным жестом «о’кей» в его исполнении.

Бек вытаскивает из сумки камеру:

– Мим повезло с таким другом как ты, Уолт. Чертовски повезло.

Уолт кивает, улыбается:

– Чертовски повезло.

С реки Огайо доносится прохладный послеливневый ветерок, словно легкий снисходительный взмах руки местного неумолимого климата. Бек делает несколько снимков, и «Кабсы», как всегда завораживающе, сгорают в славном пламени ошибок, промахов и упущенных возможностей. В этой «симфонии поражения» они не просто первая скрипка – они дирижер, фаготист, вся перкуссионная секция. И Уолт, да не очерствеет его сердце, не теряет ни капли энтузиазма. Он просто безудержен – на самом деле – и что есть мочи аплодирует самым посредственным игрокам. Матч завершается со счетом двенадцать: три в пользу «Редс».

Чуть позже за стеной центрального поля начинается салют.

– Ха! О да! О, смотри, Мим! Бек! Эй, эй, как клево!

С улыбкой склоняюсь к Беку:

– Он похож на ребенка в рождественское утро.

И перевожу взгляд от раскрашенного взрывами неба к его глазам – удивительно, но разницы почти никакой.

– Я солгал, – шепчет Бек.

«Осторожнее, Мэри. Тут что-то хрупкое…»

– Ясно.

– А-а-а-а-а, Бек, гляди! – кричит Уолт.

Болельщики вокруг нас вопят, смеются, тычут пальцами в небесные искры, забыв обо всем, кроме фейерверков. Мы с Беком среди них, но не с ними. Все равно что в День благодарения сидеть за «детским столом». Взрослые рядом, обсуждают важные вопросы, работу, дом, соседей. И не понимают, что все это не имеет значения. А дети понимают. Боже, вот бы это с возрастом не менялось.

– Я поехал не просто фотографировать.

– У-у-у-ухты-ы-ы-ы-ы! – Уолт подпрыгивает на месте.

Бек слепо пялится в программку на коленях.

– Дело в Клэр, – говорю я. – Которая звонила.

Он кивает:

– Она моя сводная сестра. Жила с нами год, пока училась в старшей школе, а потом сбежала. Мы были близки, и то, как все закончилось… Мне просто нужно снова ее увидеть.

Я молчу. Жду, когда кусочки сложатся в картину.

– Ка-а-а-а-бу-у-у-у-у-ум! Эй, эй, еще один клевый!

– Она здесь рядом, – продолжает Бек. – По ту сторону реки. Когда меня ссадили с автобуса, я собирался проехать оставшиеся пятнадцать миль на попутке, но тут услышал, как вы пытаетесь купить этот грузовик.

– У этого грузовика, – напыщенно поправляю, – есть имя.

Бек дарит мне улыбку кинозвезды, улыбку, которую мое левое глазное яблоко запечатлевает и отправляет в мозг, а тот, в свою очередь, прямиком в сердце, и оно моментально тает.

– Я звонил ей полгода назад. И организовал эту поездку, чтобы ее навестить, но… Клэр продолжает перезванивать и говорить, чтобы я не приезжал. Напасть какая-то. – В его низком голосе неуловимая бесконечность. – Я не знаю, что делать.

И на миг – на один исключительный миг – мы остаемся вдвоем за детским столиком.

Я протягиваю руку и осторожно разворачиваю лицо Бека к небу:

– Думаю, знаешь, Бек. И я помогу. Но сейчас ты пропускаешь умопомрачительное зрелище.

И мы втроем смотрим, как взрываются небеса.

Я бы что угодно отдала, лишь бы увидеть этот фейерверк двумя глазами…

3 сентября, поздняя ночь

Дорогая Изабель.

Мне было восемь.

Папа пил пиво и ремонтировал свой мотоцикл. Он никогда на нем не ездил, только ремонтировал. Это одна из многих исчезнувших черт отца – его склонность к незавершенности. Он получал удовольствие от тяжкого труда, а не от вознаграждения в конце.

Мы сидели в гараже втроем. Мама пыталась объяснить мне, как работает проигрыватель. (Я не вспомню все подробности того разговора, потому что… ну, мне было восемь. Так что перескажу примерно, но суть ты поймешь.)

– Да, мама, но как музыка из иглы, – я ткнула пухлым пальцем в проигрыватель, – попадает в мое сердце?

Мои самые ранние воспоминания о музыке никак не связаны с прослушиванием, тогда все в мире воспринималось исключительно чувствами.

– Игла называется «стилус». – Мама сдула пыль с альбома «The Doors». – И он проходит по этим канавкам, видишь? И начинаются некие вибрации или вроде того, направленные, наверное, в какой-нибудь усилитель, и – вуаля! – музыка.

Папа, полирующий мотоцикл, фыркнул.

– Лягушку проглотил, дорогой? – произнесла мама, устанавливая пластинку.

Он пробормотал что-то – я не расслышала – и глотнул пива.

– Принеси мне тоже, ладно? – попросила мама, и папа ушел из гаража.

Мы остались вдвоем на продавленном старом диване. Сидели и слушали, как Джим Моррисон прорывается на ту сторону. [6] Песня группы «The Doors» – «Break on through».

– Странно, – сказала я. – Как будто песня сумасшедшего.

Мама кивнула:

– Это потому, что он и был сумасшедшим. Как и многие известные рок-звезды.

– Например?

– Ну, помнишь Джими Хендрикса, который играл «Star Spangled Banner»?

Боже, я помнила. (Из, ты видела это выступление? Сколько вдохновения…)

– Да, – сказала я. – Его гитара звучала, как и этот голос. Будто… – Я тряхнула головой, размышляя о туманных сложностях рок-звезд и пытаясь облечь их дикую натуру в слова. – Звучала… мм… безумно и честно. И безумно честно.

Мама рассмеялась – то был смех Беззаботной Юности – и уронила голову на клетчатую спинку любимого дивана.

– Джими тоже был безумным?

– Да, Джими был честным и безумным.

– Но почему?

– Кто как, Мэри. Из-за наркотиков, славы, еще чего-то… Полагаю, когда ты нравишься стольким людям сразу, это может свести с ума.

– Ты что творишь?

Папин голос был тих, но я помню, как мы вздрогнули. Он стоял на улице, прямо за поднятыми гаражными воротами, с бутылкой пива в каждой руке. Я видела, что мама пытается понять, как долго он подслушивал, и тщательно подбирает слова.

– Ничего. Просто рассказываю…

Папа не шелохнулся.

– Ей восемь, Ив. Какого черта?

На мгновение все замерло. Никто не произнес ни слова. В свои восемь я обычно легко справлялась с семейными сложностями, но тогда, помню, сильно растерялась. Я не могла понять, что именно в нашем разговоре разозлило отца.