Дэвид Арнольд - Москитолэнд

– Хорошо, – взмахиваю я рукой.

– Итак. Со временем эти триста костей сливаются в двести шесть. Не буду даже упоминать, насколько это странно. И больше половины костей сосредоточены в руках и ногах – четырех человеческих конечностях. А если кости сложить, то на скелет придется лишь четырнадцать процентов от общей массы тела.

– Ты ботаник.

– Возможно. В смысле. Есть такое предположение.

Боже, так бы его и съела.

– Ну и к чему ты ведешь?

– К тому, что мое сердце должно постоянно биться, чтобы перекачивать красную жидкость под названием «кровь» по узеньким трубкам под названием «вены», пронизывающим всю эту конструкцию под названием «тело». И мои органы в сообщении с сердцем должны правильно работать, чтобы эта углеродная форма жизни под названием «Беккет Ван Бюрен» и дальше существовала на этой крошечной вращающейся сфере под названием «Земля». Столько всего должно происходить именно так, а не иначе, что удивительно, как мы просто не падаем замертво.

– Такое, знаешь ли, случается.

Бек фыркает и выдыхает в ночь колечко пара.

– Наверное, я просто считаю, что жизнь куда загадочнее смерти.

– Как философично. Ты должен написать книгу.

Он снова фыркает, и я вдруг осознаю, что мой саркастичный настрой смягчился. Может, виноват поздний час или, что вероятнее, моя полупьяная увлеченность Беком, но я веду себя как первокурсница на выпускном – притворно равнодушная, пресыщенная, неспособная на оригинальные мысли. В попытке перевести разговор в более возвышенную плоскость я говорю то, что должна была сказать сразу:

– Значит, ты веришь в бога, потому что живешь?

– Полагаю, в следующий раз мне так и стоит отвечать.

По радио играет новая песня, довольно приятная, но, если она вдруг закончится, я не расстроюсь. Ничего общего с песней гробовщика. Проклятая мелодия разбередила мне сердце.

– Где был твой отец? – спрашивает Бек.

– Что?

– В той истории про банк или рыбный магазин… или что угодно. Где был твой отец?

– Его тогда не было рядом с нами. – Я умолкаю. – Если честно, понятия не имею, почему так выразилась. Он всегда был рядом, но даже тогда… рядом, но не с нами, понимаешь? Не по-настоящему. По крайней мере с тех пор, как Кэти все испоганила.

Вдалеке кто-то завывает.

– Что скажешь? – спрашиваю я. – Койот?

– А если ты ошибаешься? – говорит Бек.

– Да, наверное, просто дикая собака.

– Нет. Я о Кэти.

– В смысле?

Он неловко ерзает:

– Да так…

– Ну, говори.

– Слушай, я не знаю всей истории, но ты несколько раз упоминала стерву-мачеху и… при этом я не увидел серьезных оснований для ненависти к ней.

Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я тщательно считаю до десяти. Глубокий вдох – от одного до десяти. Лицо пылает, но на сей раз мне плевать, видит ли Бек.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Мим, я не…

– Не знаешь!

Почему-то нашу первую стычку я представляла иначе. (Ну, например… во время медового месяца в Венеции. Мы едим тирамису в каком-нибудь всемирно известном ресторане, о котором не подозревают другие глупые американские туристы, затем заказываем вторую бутылку шампанского и спорим о том, открыть ли ее в гондоле по дороге в отель или уже на балконе номера. Вот как-то так.)

Вторая песня заканчивается. Наконец-то.

– Твои планы на утро не изменились? – спрашивает Бек. – Еще не поздно отступиться.

– Бек. Мне нужно, чтобы ты это сказал.

– Что?

– Скажи, что не знаешь, о чем говоришь.

Он отворачивается, и я не представляю, чего ждать. Но затем кивает и тихо произносит:

– Я не знаю, о чем говорю.

Невероятно, но становится только хуже. Следующие несколько минут мы лежим молча, пытаясь осмыслить удаленность и масштаб звездного неба. Я размышляю о том, как быстро все изменилось. Но разве не в том суть? Когда все происходит медленно, это называют ростом, а когда быстро – переменами. И боже, как все меняется: что-то, ничто, что-нибудь, нечто… все меняется.

– Бек?

– Да?

– Ты знаешь, чего хочешь?

Секундная пауза.

– Ты о чем?

Я молчу. Он прекрасно понимает, о чем.

– Думал, что знаю, – отвечает Бек.

– Ага.

– Правда думал.

– Ага.

Я всегда представляла, что если мне предначертана любовь, то я найду ее. Или встречу. Или завоюю. Но не что она собьет меня с ног. Сбивающая с ног любовь – это коробки конфет и цветочки, и поцелует-не-поцелует, и неуклюжие объятия, и неловкие паузы, и прыщики в самое неподходящее время, и телефонные разговоры в три часа ночи. Словом, все это не обо мне. Но под храпы Уолта в кузове пикапа по имени Фил только и остается, что размышлять. И получается, со мной иначе и быть не могло, только так. Несовершенно. В высшей степени странно. Быстро.

Любовь, порожденная не ростом, а переменами.

«Ты в него влюблена?» – звучит в ушах мамин голос.

Я поворачиваю голову, оставив тело без движения. Изучаю силуэт Бека здоровым глазом, и меня охватывает это бессмертное сочетание ликования, потоотделения и несварения.

«Влюблена, Мэри?»

– Итак, – шепчу я. – Третьекурсник. Значит, тебе… сколько? Двадцать? Двадцать один?

– Иисусе, Мим… вот так запросто?

Слишком нервная, слишком замерзшая, тысяча-всяких-слишком, чтобы улыбаться, я натягиваю одеяло до подбородка.

– Оно само. Как еще узнать…

Он приподнимается на локте и склоняется надо мной. Господи, люди ошибаются, называя глаза зеркалом души. Зеркала ничего не меняют вокруг, лишь отражают. А глаза Бека прямо сейчас меняют во мне все, взбалтывают и перемешивают каждую частичку Мим от макушки до кончиков пальцев.

– Разве это имеет значение? – спрашивает он.

«Он знает, что имеет».

– Не говори так. Знаешь же, что имеет.

Бек со вздохом снова опускается на спину, положив одну руку за голову, а вторую – на грудь.

– Знаешь, – повторяю я.

Его дыхание замедляется – вижу по руке на груди, что поднимается и опадает. И по теплому дыханию, что вырывается в ночной воздух. Я смотрю, как это дыхание обретает форму и складывается в одно короткое, прекрасное слово.

– Знаю, – говорит Бек.

– Пятьдесят два, пятьдесят четыре, пятьдесят шесть… пятьдесят восемь.

Бек сворачивает на подъездную дорожку дома «358» по Кливленд-авеню и глушит мотор. Солнце едва взошло, и утренний туман лишь добавляет странностей к последним сюрреалистичным событиям. Я тру затылок, напоминая себе никогда больше не спать в кузове пикапа.

Мы в Белвью, прямо за рекой Огайо. По пути через город мы миновали один светофор, одну автозаправку, одну закусочную «Сабвей» и самый захудалый центр, какой я когда-либо видела. Все витрины магазинов здесь либо заколочены, либо разбиты, и каждая следующая еще непригляднее и унылее предыдущей.