Дэвид Арнольд - Москитолэнд

На очередном съезде Кэти поворачивает, и вот мы уже едем по проселочной дороге. Какое-то время даже в тишине, избегая неуютной близости друг друга.

– Нравится тебе или нет, Мим, но ты нужна этой семье. Теперь еще сильнее, чем прежде. Иззи понадобится старшая сестра. Она бу…

– Я прочла письма. Те, где мама просит тебя о помощи.

Кэти умолкает – уже полдела. Вторая половина – пристыдить ее вусмерть.

– Она больна? – спрашиваю. – Она умирает?

Молчание.

Я качаю головой:

– Что бы ни случилось, она попросила тебя о помощи.

Могла хотя бы организовать ей чертов телевизор в комнате.

– Они все еще у тебя? – шепчет Кэти. – Письма?

– Могу спросить тебя о том же.

Она косится на меня. Виновато.

– Не совсем понимаю, о чем ты, Мим.

– Я о том, что три недели назад перестала получать письма. Такая неожиданность. Возвращаюсь со школы, а почтовый ящик уже пуст.

– И ты решила… что я прячу письма от твоей мамы? Мим, я бы никогда так не поступила.

– Ну да, конечно. Так же как ты никогда не предлагала перестать ей звонить. И как не запрещала мне навещать ее.

Кэти качает головой. На лице ее полное недоумение – признаю, она хороша, не ожидала такой первоклассной игры. Я вытаскиваю шестое письмо, единственное уцелевшее, и вытягиваю его словно олимпийский огонь:

– Знакомо? Позволь-ка освежить твою память. – Я разворачиваю смятую бумагу, разглаживаю ее на коленях и прочищаю горло. – Подумай, что будет лучше для нее. Пожалуйста, измени решение.

Мой надгортанник – трепещущая колибри. И сердце вторит ему каждым ударом.

Я вдруг вспоминаю реакцию Бека в день нашего знакомства. Он увидел конверт с маминым абонентским ящиком, потому посмотрел на письмо и сказал: «Хм-м».

Приглядываюсь внимательнее – буквы на бумаге сильно отличаются от привычного маминого подчерка. Я вспоминаю первую строчку первого письма, вместе с другими смятого в эпистолярный снежный ком. «Ответ на твое последнее письмо – нет» . Затем пялюсь на письмо в своих руках, словно вижу его впервые. «Подумай что будет лучше для нее. Пожалуйста, измени решение».

– Это ты написала, – шепчу я.

Слова вырываются сами, на выдохе. Кэти смотрит на дорогу, на горизонт. Рот ее приоткрыт, в глазах слезы, но мне все равно. Я хочу причинить ей боль, ударить ее, протянуть руку и сунуть пальцы в глазницы.

– Мы спросили, можешь ли ты приехать, – говорит Кэти. – Когда Ив ответила «нет», я так разозлилась, что ручку с трудом держала.

– Но это бессмыслица, – бормочу я. Как бы ни было страшно собрать эту головоломку, я должна довести дело до конца. – Если ты написала письмо, то почему оно осталось у тебя?

Кэти уже в открытую рыдает, потирая растущий живот:

– О, милая…

И я сразу все понимаю:

– Скажи это, Кэти. Почему письмо осталось у тебя?

Мне нужно это услышать. Штука не станет штукой, пока я ее не услышу.

Кэти вытирает лицо и кладет ладонь мне на ногу:

– Мы очень любим тебя, родная. Прошу, поверь.

– Черт, да говори уже!

Она отнимает руку, вновь вытирает слезы, но их место тут же занимают новые.

– Она отправила его обратно, Мим. Ив отослала письмо обратно.

Из тела разом выходит весь воздух. И меня моментально настигают разрушительные последствия недельной диеты и прерывистого сна. Я на сто процентов измучена. Побеждена. Нет, уничтожена.

– Неважно, – вру я и прижимаюсь головой к прохладному окну. – Это ничего не меняет.

Трасса давно осталась позади. Мы безмолвно петляем по лабиринту проселочных дорог, праздно взирая на кукурузные поля Огайо. Я фокусируюсь на единственном, что в силах удержать меня от удара головой о приборную панель: на своих друзьях. Через боковое зеркало смотрю, как Бек шевелит губами. Уолт сосредоточенно взирает на собственные колени. Я даже лица его не вижу, только бейсболку. Наверняка в миллиардный раз собирает кубик Рубика. Боже, как же я по ним скучаю. Странно, если задуматься. Можно всю жизнь просуществовать, ни о ком не тоскуя, а потом три дня и – бамс! – ты уже не представляешь себя без них.

– Вот это я имела в виду, говоря о друзьях, Из.

Кэти смотрит на меня вопросительно:

– Что?

К щекам приливает кровь. Черт!

– Пустяки, – отвечаю, уставившись в окно.

«Но это не пустяки, Из. Это офигенски важная штука».

Магнолии!

Из всех деревьев в мире и во времени здесь и сейчас непременно должны были оказаться магнолии. Целый табун. Идеальными симметричными рядами высоченные деревья штата Миссисипи вытянулись по обе стороны длинной подъездной дорожки по стойке «смирно», будто сотня морских пехотинцев. «Крузер» Кэти катится между ними. Я из пассажирского окна разглядываю безупречный газон насыщенного темно-зеленого цвета, где каждая травинка обрезана с умыслом и заботой. Точно стрела, подъездная дорожка тянется прямиком к цели, пронзая наконечником сердце старого каменного особняка. Или скорее поместья. Величественного поместья: никаких ставен и сточных труб, простой силуэт. Местечко отлично бы вписалось в какую-нибудь скучную передачу по Би-би-си. Я бы даже не удивилась, увидев, как Кира Найтли носится по полям, излишне страстно горюя о смерти мужа своей сестры. (Они, понимаете ли, были тайными любовниками. Господи, Кира, передохни уже.)

Проезжаем вывеску с радужной надписью:

«ГОРА ВОЗРОЖДЕНИЯ»

РЕАБИЛИТАЦИОННЫЙ ЦЕНТР:

КОМПЛЕКСНОЕ ЛЕЧЕНИЕ ОТ НАРКОМАНИИ И ДЕПРЕССИИ

Мой смещенный надгортанник внезапно будто смещается еще сильнее.

– Зачем мы здесь?

Заняв просторное парковочное место, Кэти глушит мотор:

– Ты хотела увидеть маму. – Затем проверяет макияж в зеркале заднего вида, открывает дверцу и выскальзывает наружу. – Ты идешь?

Дверца захлопывается, и я вздрагиваю. И мгновение представляю, что осталась жить в брюхе «крузера». Я могла бы здесь есть, спать, завести семью. Что угодно, лишь бы не выползать на встречу с неизбежным.

Вдруг в ушах звенят слова, сказанные Кэти в кабинете директора Шварца: «Она справится с болезнью. Ив настоящий боец».

Я ребенок. Я ничего ни о чем не знаю. И еще меньше знаю обо всем.

На пассажирское окно налетает Уолт и с маньячной улыбкой прижимает к стеклу программку «Редс».

– Смотри! – кричит он. – Прям как твоя палочная книжка!

В безоговорочно детсадовском стиле Уолт нарисовал самую палочную картинку в истории палочных человечков или картин, или вообще в истории. И она в тысячу раз круче моей «палочной книжки». Ни следа худосочности. На фоне взрывного фейерверка стоят три человечка. Вокруг каждого из них есть стрелки, указующие на различные части их тел или на объекты поблизости. Человечек слева самый высокий. Рядом с ним грузовик, а на шее что-то намотано. Над его головой написано заглавными буквами: «МОЙ ДРУК БЕК». Возле стрелки, ведущей к грузовику, сказано, что это «ДЯДЬЯ ФИЛ», а возле чего-то странного на шее – «ФОТОРАТ». У человечка справа гигантские мышцы. Над его головой написано «УОЛТЕР». Продолговатый предмет в его правой руке обозначен как «МАУНТИН ДЮ», а квадрат в левой – как «ЦВЕТНОЙ КУБ». Человечек посредине – это я. Над моей головой написано: «МОЙ ДРУК МИМ». На мне безумно здоровенные кроссовки, озаглавленные «БУТЫ (СЛИПУЧКАМИ)», солнечные очки с соответствующей меткой и рюкзак, превратившийся в «ХРЮКЗАК». А на земле рядом со мной лежит палочка с надписью «БЛЕСТЯШКА МИМ». Моя помада.