Дэвид Арнольд - Москитолэнд

Ну или Зои Дешанель.

Ладно. Юная Эллен Пейдж.

– Я не слепая, – говорю.

Он кивает, затягивается в последний раз и бросает окурок в окно, тем самым подтверждая мои подозрения: не все Карлы одинаково прекрасны.

Сунув швабру в карликовый шкафчик, он оставляет меня одну в уборной.

Я гляжу на свое лицо в крошечном зеркале и желаю всего и сразу. Чтобы мы никогда не покидали Ашленд. Чтобы мама не болела. Чтобы мы не ходили в тот день в закусочную «У Дэнни». Чтобы Кэти спрыгнула со скалы. Чтобы я не выбрасывала эти письма. Чтобы не избавилась собственноручно от доказательств. Чтобы у меня была какая-нибудь осязаемая, не знаю… штука.

И чтобы одного желания было достаточно, но черта с два.

Иногда нам просто нужна штука.

– Не против, если я присяду?

Меня озаряет знакомой улыбкой, отчего надгортанник срывается в стратосферу. И вот так просто Пончомен усаживается на место Арлин. Моей Арлин. Он наклоняется, снимает свои грошовые мокасины – в носках которых реально звенят какие-то гроши – и сует их под сиденье. (Рядом с сумкой моей Арлин.) А потом поворачивается ко мне с энтузиазмом черта из табакерки и протягивает руку:

– Я ведь так и не представился. Джо.

«Соображай быстрее, Мэлоун». Я указываю на свое правое ухо и качаю головой:

– Я глухая.

Он опускает руку, но продолжает улыбаться:

– Мы же разговаривали. В Джексоне.

Активируем непоколебимое упрямство старушки Мэлоун – я отворачиваюсь к окну, сделав вид, будто не услышала.

Пассажиры занимают места, двигатель грохочет, и автобус медленно набирает ход. Где бы Арлин ни села, она получит свою сумку с доставкой. Может, вообще разобью лагерь в проходе рядом с ней.

– Я наблюдал за тобой, – говорит Пончомен.

Если на свете есть четыре более жутких слова, то я папа Римский.

Пялюсь на мелькающие за окном деревья. « Ты не слышишь его, Мэри. Ты глухая и не слышишь».

– Ты болтала со старушкой и водителем автобуса, – продолжает мужик.

Если б тут был песок, я б ткнулась туда головой.

– Я знаю, что ты меня слышишь.

А если б бетон, то ткнула бы туда головой его .

– Антуан, – шепчу я, не отрываясь от окна.

– Что?

– Мое имя. – Я поворачиваюсь к Пончомену. Хочу видеть, как фальшивая улыбка сползет с его лица. – Меня зовут Антуан.

Вот только он не перестает скалиться. На самом деле Пончомен (не собираюсь называть его «Джо») лыбится пуще прежнего.

– Совсем не умеешь врать.

– Держу пари, получше, чем ты.

Он вздыхает и достает из складок ткани книгу. Я даже не знала, что в пончо есть карманы.

– Сомнительно.

– Да? И почему же?

– Потому что я адвокат.

Пока я ищу, где у него выключатель, Пончомен вещает о своей практике на юге Луизианы, обеспечившей его небольшим кондо, которое он делит с экс-секретаршей, а ныне женой, бла-бла-бла-застрелите-меня-пожалуйста.

– Хочешь послушать о моем последнем деле?

Я распахиваю рот в фальшивом зевке, смотрю прямо на него и медленно моргаю.

– В общем, недавно одни из наших крупнейших клиентов – вероятно, ты о них слышала…

Целую минуту я притворяюсь, будто что-то ищу в рюкзаке.

– …более того, они хотели подать в суд за – только представь! – обманом втюханные им кровельные работы! Клянусь богом, я не выдумываю. И как бы там ни было…

Я вздыхаю так громко, как только способен человеческий организм.

– …самое лучшее – это была материнская компания! Можешь в это поверить?

Втискиваясь в непрерывный поток абсурдной болтовни Пончомена, я поднимаю руку.

– Да? – Он выглядит несколько удивленным.

– Прости, но, кажется, ты пропустил знаки.

– Знаки?

Он снова улыбается, как тогда, под навесом в Москитолэнде. Боже, прям до мурашек. Не знаю, что с ним не так, но это явно не просто заурядный надоедливый придурок. Так или иначе, пришла пора открыть тяжелую правду. Жестко и смело, в стиле Мим.

– Ага, слушай, у меня нет сил рассказывать, как ты только что забил на все культурные намеки, принятые в… ну, в культурном обществе. Так что скажу просто: мне плевать, чувак. Я изображала зевоту, моргала, громко вздыхала, притворно копалась в рюкзаке. Я обдумывала, как бы тебя убить, а потом дошла до мыслей о самоубийстве. Потому сейчас я выражусь единственно доступным для твоего понимания способом: ты украл место моей подруги, и я скорее сдохну, чем буду слушать твою трескотню. Дело закрыто, советник.

Он больше не улыбается.

– И каков мой приговор, ваша честь?

Я прижимаюсь головой к холодному окну как раз вовремя – успеваю увидеть, как солнце прячется за горизонтом.

– Разговоро-запретительное постановление.

Арлин оказалась тем еще вредителем, хоть и невольно. Не прошло и пары минут с тех пор, как я вынесла Пончомену запретительное постановление, и она явилась за сумочкой. Все б ничего, но старушка назвала меня по имени. Раз эдак десять. Мим то, Мим се, и пару раз даже «А как пишется «Мим» по буквам?» Нет, ну серьезно. Излишне упоминать, что как только она ушла на свое место, мое тщательно выстроенное дело о молчании рухнуло.

– Любишь читать, Мим? – спрашивает Пончомен, перелистывая страницы своей книги. – Пища для мозга и для души.

Солнце уже зашло, большинство пассажиров спит, но некоторые, вроде идиота на соседнем сиденье, пытаются читать под светом потолочного фонарика. Опять идет дождь, даже сильнее, чем прежде, отчего ехать довольно страшновато. Дворники на лобовухе автобуса гипнотизируют – они совсем не такие, как на легковых машинах или грузовиках… все равно что сравнивать наждачную бумагу и гладкий кафель.

– Вот так бред, – шепчет Пончомен, и его оборвавшийся голос зависает в воздухе будто перышко.

Впервые, с тех пор как велела ему заткнуться, я поворачиваю голову. Книга в его руках тонкая, прошитая растянутой красной пряжей, с потрепанным сверху и снизу корешком.

– Что? – шепчу я в ответ, не отрывая взгляда от книги.

Пончомен поворачивает ко мне скрытую прежде обложку, и я вижу название: «Индивидуализм – старый и новый».

– Автор – философ. Джон Дьюи. Меня с этого парня реально бомбит.

«Это не та же книга. Не та же. Это не та же книга».

Пончомен протягивает мне томик:

– Интересно? С радостью одолжу.

Игнорируя его, я отворачиваюсь к окну и вглядываюсь в размытый пейзаж. Но вокруг ночь, слишком темно снаружи и слишком светло внутри, и я вижу лишь собственное лицо с заостренными чертами в обрамлении длинных темных волос. Сейчас я как никогда непрозрачна.

Зажмуриваюсь, и в этом чистейшем небытие книга Пончомена выковыривает смутное детское воспоминание из подкорки моего мозга. Путешествуя по синапсам и нейротрансмиттерам, оно взбивается до кондиции восхитительного соуса, и вуаля – кушать подано: