Виктория Полечева - Рассказы из шкафа

Часа через три Мишка решился к одной подойти, пошутил что-то глупое, а потом ляпнул невпопад про судьбу и про цыганку. Девка засмеялась так, высоко, визгливо, Мишка баб с таким смехом не любил. Посидел чуть с ней, да вернулся к себе на полку. Уж не эта судьба, это точно.

А вторая оказалась, что дерево. Мишка слово ей – молчит. Мишка ей анекдот, из последних же, смешной самый, – а она носом шмыгает, да глаза ручками трет. Мол, спать хочу, проваливай.

Мишка всю ночь крутился, уснуть не мог. Это ж надо-то, а. Он в поезде же? В поезде. Где судьба-то? Куда спряталась? Беспокойно Мишке было, боязно. Уж вставать скоро, уж выходить, а судьбы рядом и нет совсем. Уснул только, когда Леськины глазки-искорки вспомнил. Медовые, беспокойные. От них отчего-то всегда теплее становилось.

Мишку брат встретил, да все разговорить пытался, но Мишка все зевал да нос воротил. А потом у брата на квартире вдруг разревелся, как дите малое. Говорит, мол, думал, что судьба, а оно – вон как! Колька его спать уложил, да велел дурью не маяться. Выдумал еще, судьба.

Наутро брат Мишку разбудил да пристал с серьезным разговором. Родители, оказывается, волнуются, что Мишка в жизни неприкаянный – ни дела любимого, ни жены. Просили Кольку разобраться. А Колька что? Оставил Мишку у себя на месяц. Чтоб обживался тот, по сторонам смотрел. Может, кто и понравится.

А тут Кольке письмо из дома пришло, пока он на работе был. А внутри – что-то пухлое, с бантиком. Мишка не выдержал, открыл. А там листочек с ленточкой – Леська и его, и Кольку на свадьбу зовет. Приезжайте, мол, рада всем буду.

Мишку что-то аж тряхнуло. Не дождалась, дура! Она ж его любит, какие замужи! Конечно, не судьба он ее, это и ежу понятно, но не замуж же выскакивать из-за этого!

Мишка денег у Кольки выпросил на ночной поезд – и на вокзал. На верхнюю полку плюхнулся, да и не высматривал больше никого. Не до судьбы ему было. Может, в другой раз. Мишка ворочался, ворочался, пока его не позвал кто-то. Тихо так, вежливо:

– Молодой человек! Молодой человек!

Мишка обернулся. На нижней полке мужичок очкастый сидит, галстук расшнуровывает.

– Не спится? Не хотите чайку с медом? Мед хороший, домашний.

Мишка кивнул да слез. Мед он очень любил.

– Ой, – Мишка, позабыв на часок о Леське, зачерпнул еще ложку из янтарной баночки. – Вкуснотища! Вот в сам деле говорю – самый лучший мед!

Мужичок улыбнулся, его Петром Федоровичем звали, да еще одну банку из сумки достал.

– А я, знаете, Миша, бросил преподавание. Да, в институте раньше работал. Уехал в село, на мамину родину. Страсть у меня проснулась – к меду, к пчелам, к ульям. Это, знаете ли, как искусство. Ты с пчелами разговариваешь, помогаешь им, а они тебе вот – самый вкусный мед, – мужичок хохотнул. – Поначалу не задалось, а потом вот ничего. Как видите, сработались.

– Ох, и славно выходит! – Мишка облизал пальцы. – А как, не страшно, к улью-то, подходить? Я помню, как мелкий был, дикий улей нашел, домой приволок. Вот и визгу было! Всех пожалили, кроме меня. Меня они че-то и не трогают совсем. А на вас, небось, злятся. Вы ж городской, не сельский.

– Так я в защите, Миш! А так крышку открываешь – а там – целая жизнь. Ты смотришь на нее, и кажется, будто и вмешиваешься ты в нее, а вроде бы как – и нет. Ты и царь для них, и первый злодей, вот как, – мужичонка сверкнул глазами. И до того они у него яркими и свежими казались, когда он меде и пчелах говорил, что Мишка вдруг почувствовал, что и у него внутри что-то затеплилось, затрепыхалось.

– Да-а-а, интересно это, – Мишка задумчиво утер рот. – Но я бы не смог, наверное.

– Почему не смог бы? – Петр Федорович рывком снял очки. – Миша, хотеть главное! А там все сможете! Вы попробуйте только! Дело рискованное? Да! Пчелы капризные? Конечно! Ой, да столько проблем будет, столько бед, Миша, но если дело понравится вам, если душа к нему лежать будет, то ничего уж не страшно, Миш. Все по плечу.

Мишка по-дурацки улыбнулся, попрощался да и залез к себе на верхнюю полку. И все ему пчелы снились, да мед, текущий по его губам. Проснулся Мишка весь в поту, да расхохотался так, что перебудил полвагона.

С поезда кинулся сразу не к себе домой, а к Леське. А у нее уж Пашка сидит, жених новоявленный, обедает. Мишке навстречу встал, брови недовольно насупил, а Мишка отмахнулся от него только, да сразу к Леське шагнул.

– Чего приперся, одурелый? – Леська вроде как злиться должна была, а все же улыбалась. Больше месяца Мишку не видела, соскучилась, видать.

А Мишка на колени перед ней бухнулся да расхохотался.

– Дурной я, Леська, ой, дурной! Она мне про судьбу сказала, а я ж про бабу подумал! А она – не о бабе. О деле. Понятно тебе?!

Леська прищурилась, зарделась. На недовольного Пашку и вовсе смотреть не думала.

– И чей-то? Чей-то значит, а, дурной? Не нашел, что ли, в поезде судьбу? Ко мне приполз?

– Нашел, Леська! Нашел, как не нашел! Тока не баба это, а дело на всю жизнь, понимаешь, Леська? Я пчел разводить буду! – Мишка хлопнул себя по груди, словно хвастался тем, что получил орден.

– Ну, разводи, а я че? – Леська совсем уж красная стала и на два шага к Мишке подошла. Теперь сверху вниз на него смотрела, а он и таял.

– Так ты это, – Мишка закашлялся. – Со мной давай, ну!

– Ой, дурак ты, Михась! – Леська загоготала, низко, утробно. Так, как Мишка любил. – А судьба ж твоя куда делась?

– Нашлась, Леська. Теперь вся нашлась.

– Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька!

Взрыв.

– Лю-юба, косы русы-ы-ые!

Взрыв.

– Люба, Люба, Лю-бонька!

Взрыв.

– Эй, Тимофейка! – закричал что есть мочи Степаныч. Очередной взрыв заглушил его крик. Но Степаныч упертый мужик, серьезный, он снова крикнул:

– Слышь, Тимофейка!

Взрыв.

– Ты бы помолчал немного!

Взрыв.

– У-ух, бомбят, с-с-собаки! – просипел Степаныч, не разгибаясь.

Я радовался, что в первую бомбежку оказался рядом со Степанычем. Он мне сразу понравился. На батьку моего похож усами. И сипит так же. Курит, наверное, много.

– Ты задницу-то пониже опусти, Тимофейка! – вновь прокричал Степаныч. – Вишь, строчить начали. А потом добавил: – А чего ж за Люба у тебя такая, а?

– Да одноклассница моя.

Взрыв.

В ушах уже протяжно звенело, из глаз почему-то слезы лились. Мне не страшно было, пока я пел дурацкую песню.

– Лю-ю-ю-юба, косы русы! – вновь загорланил я.

Степаныч, кажись, усмехнулся.

– Дома-то осталась, Люба твоя?

– Не, Степаныч, в госпитале где-то. Она в медицинский мечтала пойти. В Москву поступать с матерью поехала…

– А ты кем хотел стать, Тимофейка?

– Летчиком, Степаныч, – я расхохотался, а чертов пулемет вновь заговорил. Не хотел я Степанычу рассказывать, что дома у меня три рта осталось да больная мамка. Некогда мне было учиться.