Виктория Полечева - Рассказы из шкафа

Мужчина у метро подал мне сотню. И продавщица пекарской избушке не стала воротить носом. Даже дала один пирожок с собой, бесплатно. Что сегодня за день, Геннадий Павлович? Уж точно помирать собрались. Не может же быть столько добра в одном дне, столько света.

День прошел, как не бывало. Пес, что скулил через дорогу, благодарно принял полпирожка. Хороший пес. Мой Армстронг был на него похож. Или этот пес похож на Армстронга…? Ах, да. Ведь пса моего уже больше четырех лет нет…Я осмотрел свою одежду, и глаза вновь заслезились. Знал бы Армстронг, в чем спит теперь его хозяин…Что ест он теперь. Эх, Геннадий Павлович, что-то звуки вас испортили. Сколько лет держались, и тут на тебе… Как сопливый мальчишка.

Мальчишкой я был, и впрямь, сопливым. Все бегал со своим инструментом, да воротил от дворовых нос. Мол, папа меня растит не таким шпаной, как вы… И вон как все вышло. Теперь уж они от меня нос воротят.

Я встал и побрел вперед. День, конечно, оказался прекрасеным. Но чем-то он должен был кончиться? Привычной лавкой в парке неподалеку? Нет, не думаю я так, Геннадий Петрович, не думаю. Так заканчивается каждый ваш день. А этот особенный.

И я шел. Шел вперед пока не заметил его блеск. Он манил меня через стеклянную витрину. Самую душу мою залил золотом. «Jam» – чудный магазин, я бывал в нем неоднократно. И свой последний, самый дорогой, саксофон, я покупал здесь. Именно здесь. Дочка продала его еще когда я болел дома. Ей нужны были деньги на машину. Большую, широкую. Для всей семьи. Только я вот, оказывается, семьей не был…

Геннадий Павлович, да возьмите себя, наконец, в руки! Так и до инфаркта недалеко!

Да уж. Надо собраться. Да только на кой черт собираться… Кому нужен живой Геннадий Павлович? Даже самому Геннадию Павловичу не нужен.

А саксофон все слепил мне глаза. Я слышал его звуки в голове, слышал, как плачет он, как стенает, а потом вдруг ни с того, ни с сего, начинает смеяться.

И я понял, зачем с утра услышал. Чтобы он меня нашел, чтобы он меня принял. Может, и смерть моя тут придет, рядом с верным другом?

Смерть не пришла, а утро, все же, сменило ночь. Дождь все так же лил, подгоняя прохожих. А мне некуда было идти. Я смотрел на него и плакал. Плакал до тех пор, пока не решился.

Вошел внутрь, вдыхая запах клавиш, струн и новой партитуры. Ппродавец ушел к складу, в соседнюю комнату, и там трепался по телефону.

– Извините, – позвал я.

Однако, оказывается, я порядком охрип.

– Извините, – я позвал еще раз, громче.

– Ой, фу. – парень высунул голову в зал. – Олесь, повиси чуток, ладно? Тут кое-какая проблема нарисовалась.

– Я не доставлю вам хлопот, – мне стало неловко.

– Дядя, мы милостыню не подаем, переночевать не пускаем. Но так уж и быть, – парень вернулся в подсобку за кошельком. Он сунул мне в руку мятую купюру и кивнул на дверь. – Больше ста не могу, дядя. Кризис в стране. Давай, давай.

– Вы меня неправильно поняли, – я положил деньги на витрину, и парень скривился. Будет тереть ее весь день, наверное. Если совсем не выкинет. – Я не за милостыней. У меня есть одна просьба. Может быть, она вам покажется слишком дерзкой… Но…

– Дядя, иди. Прошу по-хорошему. Покупать выпивку не буду.

– Я могу сыграть? – выпалил я. – Всего разок. Мне это нужно, потому что я уже второй день слышу.

– Чего-о-о? – глаза у парня так расширились, что он стал похож на лягушку. У нас на даче раньше жили такие. – Дядя, иди, пока я охрану не вызвал, хорошо? У нас ее тут нет, вообще-то. Так что приедет сразу полиция. Понял?

Я все понял. Я был бездомным, но никогда не был дураком. Почему-то снова хотелось есть. Но я не отходил от магазина. Все смотрел на его витрины, представлял, как ложится в мои пальцы холодный металл. Как податлив он, как легок…Что ж, Геннадий Павлович, не все сразу. Вы слышите, разве вам этого мало? Мало, выходит. Обнаглел Геннадий Павлович.

Я решил дождаться мальчика, что владел магазином. Когда умер его отец, он был совсем еще мальчишкой, несмышленышем. Вроде бы в бизнес уходил, а теперь вот к корням вернулся, к музыке потянуло. Я вспомнил, как мы с ним когда-то играли дуэтом. Он – за отцовским роялем, а я со своим красавцем. Мда. Неплохо Степка импровизировал, мог бы из него выйти настоящий музыкант. Мог бы.

Я понял, что улыбаюсь. Звуки прошлого грели лучше кофе. И тут вдруг я окончательно понял, для чего услышал. Идея, безумная в своей несвершимости, крепко засела в голове. Будь, что будет Геннадий Павлович, а день у вас сегодня будет хороший. Хоть после дня этого ваша мирская жизнь и закончится.

Пришлось долго ждать, но я ничуть не утомился. Наконец, мальчишка-продавец ушел в подсобку. Я ворвался в магазин, хохоча, как ребенок, сорвал с витрины саксофон и кинулся бежать. Даже не заметил, как соседнее стекло треснуло и впилось в мою руку. Бежал под дождем так быстро, как никогда в жизни не бегал. В прохудившиеся ботинки мои заливалась вода, кажется, я даже потерял подошву. Но сердце мое было живо. И я прижимал к груди любимый инструмент, слыша, как вдали воет сигнализация. Я почти добежал до вокзала, когда понял, что дыхание мое сбивается. Тогда я стал под козырек магазина, и позволил саксофону запеть. Этой вещи раньше не существовало, она появилась сама. Она полетела вперед, рассказывая о моей жизни.

Я видел девочку с солнечной головой. Она смотрела на меня, не отрываясь. Она слышала. И разве не для этого мгновения я проснулся вчера и услышал птиц? Разве не для того я выживал все эти годы? Счастье нахлынуло внезапно, затапливая легкие. Я закашлялся.

Ребята в форме грубо вырвали из моих грязных рук потрясающей чистоты инструмент. Они грубо затолкали меня в машину, опасливо вслушиваясь в мой счастливый хохот. Один из них сел ко мне, другой вел машину. Но на переднем сидении был кто-то еще. Кто-то, кто не побрезговал взять саксофон из моих рук, кто-то, кто прижимал его к себе с большой любовью.

В обезьяннике я продолжал смеяться, пока не увидел мальчика. Он вырос в большого мужчину. Я понял это по дорогому пиджаку и уставшему взгляду.

– Геннадий Павлович, – он подал мне руку.

Смех мой перешел во всхлипывания. Давно со мной не говорили вот так, на равных.

– Здравствуй, Степа. – я кивнул. Не хотел я пачкать его руки. Белой и чистой.

– Поедемте со мной, хорошо?

Я вышел, и Степан посадил меня в машину. Большую и серебристую. Такие часто проезжают по колее, и брызги летят во все стороны.

– Геннадий Павлович, проблемы с алкоголем? – серьезно спросил Степа и нахмурился так, по-отцовски.

– Что ты, Степушка. Просто проблемы.

Степан кивнул. Он отвез меня к себе в отель и велел выкупаться. Моя жесткая кожа не привыкла к такой теплой воде, а запах пены надолго въелся мне в нос.

Степа сам сбрил колтун на моей голове, и я, сбросив щетину-чешую, из презренного ящера вдруг снова стал похож на человека. Кормил меня Степа медленно, но досыта.