Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Она не испила из этой чаши, но нуждалась в этом. Я видел ее глаза. Они не были ни пьяными, ни сумасшедшими, ни больными. Они были спокойными.

Говорили потом, что она стала дизайнером, открыла какую-то галерею. Я уверен, дальше она была счастлива.

А что есть важнее счастья?

В тот вечер она прилетела после полуночи. Откуда-то с Урала.

Утро сулило интервью на «Нашем», встречи с поклонниками в Буквоеде и интервью на «Пятом».

В аэропорту было пустынно и скучновато. Воздушные врата надежно охранялись воротцами-пискунами, реагирующими на металл.

Воротца устрашающе звенели на каждого, у кого в кармане лежали ключи, а ведь лежали-таки в карманах они действительно у каждого. Это заставляло усомниться в полезности аппарата, но скрашивало тишину в пустынном здании.

Директора да менеджеры среднего звена из персон важных и существенных при подходе к воротцам начинали суетиться и хлопать по карманам. Доставая ключи и монеты, они повторяли примерно одно и то же:

– Ой, совсем забыл, у меня еще ремень с пряжкой, снимать?

Девчушка-курсант в пилотке с плоской резиновой дубинкой в руках лениво кивала «да ладно, проходите…», и все повторялось снова.

Она вынырнула из недр Пулково как всегда быстро и резко, среди таких же усталых заспанных пассажиров.

– Слушай, давай к «Октябрьской», но по кольцевой, я посплю, устала страшно.

– Давай.

Ночь надвинулась быстро, нахлобучив на город шапку из непроглядной тьмы, лишь изредка подсвечиваемой фарами авто, огибающих по кольцу многомиллионный муравейник. Их рулевыми были пилоты, жаждущие адреналина.

Другую часть составляли совсем неравнодушные таксисты, напряженные из-за обилия таких же неравнодушных конкурентов.

Вырулив на кольцевую, погнали на юг. Отрубилась сразу.

Я знал, что на Октябрьской набережной надо свернуть. Просто свернуть направо. Знал. Но не свернул.

Просто проехал дальше.

На следующем повороте тоже не свернул. И через один тоже…

Втопил на 130, проехали Озерки. Проснулась, сонно оглянувшись по сторонам

– Еще не доехали?

– Нет, спи, я разбужу.

– Хорошо.

Через полтора часа опять проехали Пулково.

Я понимал, что делаю что-то не так, но остановиться не мог, я просто хотел, чтобы она была рядом еще и еще, а потом еще, и снова еще и еще.

Просыпалась пару раз и тут же падала в глубины сна опять.

Так мы дали 4 круга и когда бензин был на нуле подъехали к Октябрьской.

Поездка из Пулково заняла 6 часов.

Открыв глаза, повернулась, испытующе пробуравила взглядом, процедив:

– Я оценила, зато выспалась, спасибо. Угадал, не люблю холод казенных простыней. Пойду, пожалуй, прогуляюсь по Невскому.

И исчезла среди ранних прохожих, из которых часть была еще в дне вчерашнем, а другая – уже в дне сегодняшнем, и двигалась навстречу новым событиям, непрерывно плетущим канву повседневности.

То был подарок Судьбы.

– Располагайтесь и наслаждайтесь на мой «валютный вид», – сказал Художник, указывая на разноцветные купола Спаса напротив окна его Мастерской.

Лера решила взять интервью у Художника, ну и почему-то предложила мне присоединиться за компанию.

Мы прошли от Невского вдоль канала Грибоедова и попали аккурат к желтоватому старинному дому, в котором и обитал Художник.

Гаврош загорелась выпуском одноименного журнала, ну и все, кто мог написать что-то интересное, старались, как могли, придумать и изложить материал, имеющий отношение к группе. Лера знала, что Митьки устроили ранний концерт Гавроша в акустике, и мы пошли расспрашивать про это, вооружившись пишущими устройствами.

Художнику было за 50, а рядом была молодая Муза, что вызывало уважение, граничащее с завистью.

Художник говорил. Мы внимали.

Стены маленькой Мастерской были увешаны полотнами Художника. Везде краски, кисти, полотна. И маленькая кухня.

Я мало что помню… Слова Художника не повторить. Он не вязал слова в простые нити предложений.

Поначалу Художник рассказал про знакомство с Гаврошем, что-то про БГ, про первые кассеты, андеграунд и концерты.

Он подливал чаю и угощал нас овсяным печеньем.

Темнело, а Художник все говорил. Лера писала.

Постепенно Художник брал все выше, как воздушный змей, парящий на восходящем потоке.

Художник общался в категориях Вечного, Нетленного и неповторимого. Он кидал фразы, в которых страны, вселенные и время были лишь крохотными частичками окружающего мира, вечно находящегося в движении, и в то же время тленного и являющегося декорацией или предметами для натюрморта, с которого Творец лишь черпает вдохновение для своих полотен.

Стемнело.

– Гаврош была последней, кто вскочил на подножку уходящего поезда…, – говорил он, отпивая чая из жестяной кружки. – Наверное, это был тот самый поезд, в котором двое сошли-таки под Таганрогом. Многие ехали в том поезде, сходили в степях и вместо них на полустанках подсаживались другие. И когда поезд был в огне, все было проще и как-то яснее. Локоть к локтю, кирпич в стене…

Подойдя к окну и задумчиво глядя на купола Спаса-на-Крови, он продолжил:

– И кто-то всю жизнь ехал и был кочегаром, заботливо и неустанно подкидывая угля в топку, чтобы давление в котлах не упало и новые пассажиры могли подсесть, а кто-то лишь присоединялся на время, будучи попутчиком случайным. Другим доводилось лишь стоять на полустанке, где «дополнительный 38-ой» никогда не остановится и промчится мимо, но можно помахать рукой тем, кто выглядывает из окна, и приобщиться к общему драйву и нескончаемому рок-н-роллу. И получить в ответ такое же движение рукой, что было равносильно пропуску в мир единения и братства. И «под дождем оказались разными», когда все фенечки и заклепки остались в прошлом, осталось лишь то, что ты есть на самом деле:

Истинный Поэт уже никогда не станет пассажиром.

– Вы пейте чай, пейте, – сказал он, подливая черного и терпкого индийского. – Казалось, что мастодонты, сделали почти невозможное, выжив в эпоху мучительно медленного умирания всего и вся, оживляя этот мир мазками кисти, имея в барабане порой лишь семь безобидных нот для борьбы со всепоглощающей серостью и ничего больше… и пронеся тот самый луч надежды, который должен был вдохновить подрастающих и идущих следом.

Кто знал, что после падения стены, отделяющей нас от остального мира, вместе с возможностью увидеть Pink Floyd и Маккартни, мы погрязнем в изливающихся со всех сторон потоках джинсы, кроссовок и котлет, аккуратно помещенных меж двух кусков белого хлеба. И лица тех, кто заботливо вложит нам в руку кредитку, будут хоть и добрее, но едва ли искреннее тех “генералов, что пили и ели нашу смерть”. И следующим Гаврошам, казалось бы, вот-вот станет легче. Но новый мир, оказавшись слаще и богаче на удовольствия, как вязкая патока стал поглощать тех, чьи глаза еще недавно горели жаждой служения Музам.