Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

Я вздрогнул, мы переглянулись, я даже сначала не понял, что именно имелось в виду.

А она сидит и смотрит. Не моргает, не ухмыляется, не улыбается. Просто смотрит.

Сначала я решил, что ослышался или быть может мы все сейчас что-то такое запоем застольное. Чайка уже пошла, когда смысл фразы проник в мой пребывающий в благодушном и слегка приторможенном настроении разум. В животе появился нехороший холодок. В последний раз я ощущал такой на экзаменах, в Институте, когда математик валил каждого второго, с прищуром и брезгливостью закрывая зачетку.

На Голгофе стоял какой-то компьютер и микрофон.

Официант уже нажал какие-то кнопки, подготавливая орудие пытки.

Невероятным усилием воли заставил тело подняться и на деревянных ногах вскарабкаться на местные подмостки.

Три шага до микрофона были долгими, как долгая дорога в дюнах. На всякий случай я оглянулся – а вдруг там, в конце зала, вдруг появился милиционер, который преследует опасного преступника, гонится за ним от Невского проспекта, и этот преступник совсем рядом. Тогда он закричит: «Держите, милиция!» – я спрыгну вниз, брошусь ему наперерез, и в невероятной красоты прыжке настигну гада, вместе с украденным кошельком. Подоспевший милиционер оденет на вора наручники, а я получу благодарность. Но получу я ее так, что мне ни хрена не надо будет делать, все как бы сами все сделают, похвалят меня и наградят.

Но чуда не случилось, милиционер ловил вора в другом месте, а до Голгофы оставалось уже пара шагов.

Оставался еще маленький шанс отключения энергетической системы страны или хотя бы части Васильевского острова. Но он был настолько мал, что неумолимая теория вероятности победила. Мольбы страждущих остались безответными.

Повернувшись, я понял, что все изменилось. Все не просто немного изменилось, а кардинальным образом изменилось. Мы переместились в другое полушарие, с другими законами, формой пространства и системой координат.

Вся штука в том, что, когда ты в зале, – кажется, что до микрофона, например, метров пять. Сделай пару шагов, и ты уже там, рядом.

Но это все обман. От микрофона до слушателя расстояние метрами не измеряется. Оно зависит от калибра. От калибра того, кто рискнул. А он у каждого свой. У Гавроша от микрофона до любого зрителя сантиметров пятьдесят, не больше. А есть и такие, до кого как до Луны, хотя вот он тут – протяни руку и ты его за лацкан схватишь.

Я понял, что от меня до «слушателей» – километров 500. Откуда-то с Марса донесся голос Гавроша: «Миллион роз давайте». Послышались какие-то свисты, хлопки и крики.

Живот скрутило так, будто чья-то невидимая лапа вцепилась и крутит, невзирая на боль и стоны страдальца.

Откуда-то из-под земли зазвучали первые удары Раймонда по клавишам.

«Рожденный ползать, летать не может», – память как обычно выдала подходящую цитату из прошлого. Вот кого имел в виду хмурый усач в шляпе. А нам говорили, что это связано с верхами и низами. Ну да, я же не умею брать верхи. Правда, низы тоже… Я сделал усилие и выдавил из себя первый звук:

«Жил-был художник один…»

Чайка тоже не упала в грязь лицом, старательно пытаясь взять нужную ноту. Процесс извлечения звуков постепенно увлек меня и полностью поглотил.

В какой-то момент стало все равно, кто и что думает, как это выглядит со стороны и зачем я это делаю.

Кураж есть кураж, если он овладел тобой, то ты на коне, а какое имеет значение, что будет потом. Почему-то промелькнуло уважение ко всем панкам мира. Панки – это всего лишь люди, мечтающие петь, но не умеющие делать этого, а потому возводящие это неумение на пьедестал, что само по себе достойно хотя бы уважения.

Мы стояли по-взрослому, держась за микрофон, а впереди были только наши «благодарные» зрители и финский залив.

Сквозь туман я видел, что пробежали какие-то люди в белых рубашках, один махал руками и хотел зачем-то отнять стойку микрофона. Чайка на мгновение отвлеклась, кинув в него стоявшую рядом вазу. Человек пропал, сорвавшись в пропасть за ближним столом, а мы уже переходили ко второму куплету.

Это странное чувство – ты знаешь, что у Гавроша все серьезно. Вроде мелочи – но без мелочей, вроде все не так важно, и очень важно. Я видел только, что наши все почему-то смеются, но излучают поддержку и благожелательность. Постепенно пришло ощущение, что ничего страшного не произошло (или в любом случае уже произошло). Пели мы все громче и яростней, и по рок-н-ролльному.

«Встреча была коротка, в ночь ее поезд увез…»

Я перестал стесняться и под конец чувствовал себя все вольготней и свободнее.

К моменту окончания песни рубашку можно было выжимать, но я наконец понял суть, понял то, зачем они летят в этот Космос. Мы были счастливы и исполнены решимости продолжать.

Но все прервал назойливый, не к месту появившийся официант. Он неожиданно возник впереди, обломав кураж, сделал страшное лицо, махал руками и показывал куда-то вглубь зала. Чайка отошла разбираться, а я присел отдохнуть. Вернувшись, Чайка сказала, что директору кафе, коим оказался дородный дядька, не понравилось наше творчество, а несколько посетителей так даже соизволили покинуть заведение, а посему нам напрочь запрещено продолжать пение.

Сев за стол, мы проклинали на чем стоит заведение и его руководство.

Вечер подходил к концу, кто-то позвал негодяя-официанта, мы расплатились, поднялись и пошли к выходу. Только Гаврош сидела, задумчиво глядя на залив.

Неожиданно она встала, спокойно подошла к микрофону, вдохнула… и спела

Всего 2 строки. Но громко, очень громко и сочно.

Воцарилась мертвая тишина. Почему именно «тропикана» я не знаю. Нет нужды вдаваться в подробности. Я поглядел на дородного дядьку. Он как-то поник, втянул голову в плечи. Он хотел встать, нелепо дернулся, но почему-то не смог. Сидящие рядом блондинки хлопали глазами и губы их как-то сами собой приняли искривленное и обиженное выражение.

В воздухе ощущался почти материальный сгусток мощи, сносящий на своем пути любые преграды…

Никогда в жизни не видел более гуманной и изощренной расправы, беспощадной, неудержимой и красивой.

Официанты застыли со своими блокнотами, посетители переглядывались и перешептывались.

Мы стояли с открытыми ртами, все заняло секунд семь.

– Не бросать же вас, молодежь…, – процедила Гаврош и пошла вразвалочку к выходу, засунув руки в карманы штанов.

Мы переглянулись и тоже пошли на выход с видом бойцовских петухов и с гордо поднятыми головами.

Правда теперь я могу выйти перед сотней-другой, и нет той дрожи в коленях.

Ведь тропикана-женщина всегда со мной.