Ирина Василькова - Художник по свету

Девочка совершено потеряла ощущение тела — ветер уже не холодил кожу, острые камушки не впивались в спину, остатки чувствительности напоминали о себе только покалыванием в пальцах, но скоро и они исчезли. Невесомость наполнила тело, как гелий наполняет воздушный шар, она оторвалась от земли и стала медленно подниматься. Удивления, страха — ничего не было, горизонтального полета тоже — лишь плавное вертикальное скольжение, будто в невидимом лифте. Звезды стали крупнее и ярче, ночной свет заливал черные мохнатые спины гор, горизонт раздвигался, и новые холмы примыкали к бесчисленному стаду, прямо внизу светлела лысая равнина с грифельной тенью геодезической вышки, где две маленькие обнаженные фигурки, совсем белые, почти светящиеся, лежали подобно двум фарфоровым куклам, протянув друг другу руки, сцепив пальцы и глядя вверх.

Вдруг у нее получилось сменить галс — она полетела вбок, сделала несколько кругов над светлым пятном, наслаждаясь созерцанием тех двоих внизу и тревожно ловя боковым зрением передвижение косматых выпуклостей рельефа, а потом сумела отчаянно спикировать вниз, хотя ее потряхивало от невидимых воздушных потоков. Вернувшись в тело, снова ощутила и камешки, и прохладу, и взаимную намагниченность, а мальчик, убедившись, что она тут, ответил нежным пожатием пальцев.

И вдруг она опять уловила его — запах земли. Здесь он был сухой, известковый, совсем не похожий на пряный лиственный дух Ленинских гор или мшистые испарения караимского кладбища, но темная вода вновь колыхнулась в ней, расширилась — и вышла из берегов. Тело стало одной субстанцией с этой тьмой, ходившей волнами, воздушные потоки неба продолжались и под землей, а тайные перемещения гравитационных масс и силовых полей отзывались в теле волнами дрожи. Ее мучили одновременно тяжесть и легкость, она ловила кожей струящееся время и знала, что может перемещаться в его потоке туда и обратно. Плывя назад, она видела их, тех, которые были до нее, они назывались предки, их голоса шелестели, как высохшие листья, они тихо благодарили ее за возможность вынырнуть из небытия и проявиться здесь и сейчас. Но ей захотелось другого — тогда она рыбой развернулась в потоке, и, ухватившись крепче за руку мальчика, стала смотреть вперед. Она думала — там те, пока еще нерожденные люди, которые будут жить, и это случится, если мы, мы двое, сейчас этого захотим. Она знала, что стала теперь частью могучей иррациональной силы, самодостаточной стихии, и одновременно наполнялась гордостью и покорностью. Мы захотим — и эти люди станут жить, и рождать детей, а те — еще других, и конец этой цепи уходил в такую непостижимую вечность, что голова кружилась. Закружились звезды, стронулись с места горы и пошли медленной каруселью по горизонту, счастье заливало мир все горячей и яростней, и тут свет, прорвав игольные дыры сатинового купола, хлынул потоком небесного огня, прошел сквозь мальчика и девочку, они наглотались его, как воды, и затихли, словно выброшенные волною на песок.

Больше ничего не случилось.

Полежав еще немного неподвижно, они молча поднялись и стали одеваться. Она не удивлялась и не спрашивала его ни о чем. Когда дошли до ворот лагеря, уже светало. Легкий безмолвный поцелуй на прощание — и она нырнула в палатку, споткнувшись о чьи-то горные ботинки и стараясь не разбудить подруг. Полог над ней был брезентовым, в крохотные дырочки уже протекал свет наступившего утра. По щекам вдруг побежали горячими струйками слезы. Что это было? — думала она, — я нигде не читала, ни от кого не слышала. Она снова и снова вспоминала полет, могучий световой поток, чувство причастности к мирозданию и верила, что такое случится еще много раз в жизни.

А вышло так, что случилось всего три — один раз с первым мужем, и дважды со вторым. А с мальчиком все как-то плавно сошло на нет, так и не было между ними никакого секса, но когда она через два года объявила ему, что выходит замуж, он вдруг заплакал и встал на колени — все у той же несчастной скамейки на Ленинских горах. Ей стало жалко его, да и самой, честно говоря, было не так уж все равно, но она упрямо не хотела что-то склеивать, сама не понимая почему, и поняла только жизнь спустя — огонь, пробивший ее насквозь, можно было сохранить лишь в памяти, но совершенно независимо от семейной ежедневности.

Но сейчас, лежа в палатке, она ничего о будущем не знала, никаких планов не строила, и ей оставалось только плакать — от испуга и счастья, как потом будет плакать ее маленький сын, когда летом в деревне бабушка выведет его на ночное крыльцо и строго скажет — посмотри на звезды.

Женщина познает мир на ощупь, через прикосновения, плотность материи, текстуру и фактуру, текучесть и вязкость. Так устроена жизнь — кто же еще проследит, чтобы манная каша была без комков, складки в промежности младенца присыпаны атласным тальком, крахмальное белье помогало утюгу скользить без сцепления, а рыхлая земля не мешала дышать цветам. Швейная машинка монотонно стрекочет — под пальцами то шелк, то кожа, холодные спицы ряд за рядом достраивают спинку колючего свитера, тесто упруго возвращает усилие кулакам, и блестят вымытые стекла. Это счастье — лепить действительность, дарить жизнь несуществующим вещам, осязать явленное.

И только одного не хватает глазам — света. Будто неумелая рука не ту подсветку установила, не тот фильтр — то багровый, то мертвенно-синий. На сцене движутся фигурки, и пьеса течет своим ходом, и актеры не сбиваются с реплик — а жмет в груди, и хочется спросить кого-то — неужели не видишь, все не так, не так!

Сон снился Алене три раза, с вариациями. Они напоминали черновики недописанного рассказа — общий контур ясен, но что-то мешает, уводит в сторону, и начинаешь снова, и не понимаешь, где самая коварная точка траектории, где сбиваешься с курса, чтобы окончательно заблудиться.

Это был сон про непогоду в Крыму. Начинался он всегда с неимоверной тоски и жгучего желания, оно превращалось в острую тягу и маниакальное стремление — туда! туда! и непонятно зачем. В первом сне дорога была длинной и мучительной — на обшарпанных автобусах, с ночевками в тусклых гостиницах, холодным чаем, черствыми плюшками и надоедливыми попутчиками, потом пешком сквозь фантастические леса с монолитными стволами, обросшими мхом, потом по плавной дуге, окаймляющей круглый бесконечный залив, и когда уже цель была достигнута — со свинцовыми тучами, холодным дождем и полной невозможностью долгожданного купания. Время поджимало, надо было уезжать, и последней мыслью было — никогда, никогда, и какая нелепость…

Второй вариант был мягче, долго приходилось кружить по тесным улочкам желтого городка, искать вывески каких-то контор, с кем-то договариваться, и когда вся эта тягомотина отпускала, удавалось выйти на берег, свернуть влево и навестить каменистый безлюдный мыс, где густая морская зелень казалась наконец достигнутой целью. Но черная гроза налетала внезапно, ветер выл, волны швыряли медуз на песок, взбаламученные гребни не давали подойти близко, и опять почему-то надо было срочно уезжать.