Эна Трамп - Возвращение Робин Гуда

В выходной позвонил московский журналист, собиравший бабло на «интербригады». Матвей ответил, что если бы хотел воевать, сам бы поехал, откупаться не станет. Журналист послал его на хуй. Матвей ответил, что уже там. Но журналист повесил трубку раньше, чем он ответил.

Порыв, обуявший многих пацифистов, обошел его стороной. Не то чтобы не хотелось всё бросить (да и бросать нечего) – но, постояв двенадцать часов со шпателем, он видел и ощущал себя фигурой глубоко штатской. То есть работа стала индульгенцией? Как и в тот раз, с пожарами? Когда Лесбия… Нет, о Лесбии ни слова. Да ладно, говорю же, прошло. Это не основание, чтобы пуститься в сражение, не поняв сначала, что с его плодами делать в миру.

Он думал про незнакомого ему Бабурэна. По крайней мере, вписать его мог с легкостью. Со всеми его женами и детьми. Дома он только спал. Деньги были. (Лесбия была бы, наверное, последним довольна. Лесбия…) Сначала, когда пустая квартира свалилась на него, как дубина (был такой случай на даче. Столб подпирал потолок. Высох и свалился. Он стоял, и получил сзади по балде. Никого в доме) – казалось невозможным вынести свое посланное в ментальный эфир приглашение. Чтоб гостей принимать, надо встать. Но теперь думал, да. Как ему там, в этом новом Крыму. Новые власти не подмели ли землю. На которой он сел самозахватом. Бабурэн стал его индульгенцией, вот что. А работа, ну, работа. Работа бывает всегда.

Во сне увидел Лесбию. Матвей спросил: «А кто отец Миши?» Во сне этот вопрос представлял насущный интерес. Лесбия, поведя плечом, ответила: клерк в «Яндексе». Матвей расхохотался и проснулся от своего смеха. Лесбии не было.

«Но они же не умерли», – подумал он.

Странно жить, да?

Ты проснулся рано этим холодным осенним утром, и теперь сидишь на стуле у окна, куришь, смотришь в окно. Шесть утра, может, семь. Проснулся от того, что захотелось курить. Ты должен был умереть в двадцать два года, а вот, дотянул до пятидесяти.

Ты должен был умереть, когда подружка всадила тебе в спину нож. Подружка, которую ты поднял до себя, сделал ее другом и возлюбленной. Она должна была защищать тебе спину. Тогда казалось, что ты и умер. Потом казалось, что продолжаешь умирать, только медленно. Жизнь вытекает, и нет способа это остановить.

Она живет в Москве, у нее двое детей. Лет им сейчас больше, чем было вам тогда.

За последующие тридцать лет с тобой не произошло ничего столь же значительного.

У тебя есть мать и отец. Ты их не видел где-то столько же, как и ее. Мать – чуть-чуть больше. Отца – меньше. Мать живет в маленьком белорусском городке типа Орши. «Возделывает свой огород», ха-ха. Отец – в столичном. Он до сих пор работает, хотя ему хорошо за семьдесят. Ты с ними не перезваниваешься и не переписываешься.

У тебя нет друзей.

У тебя нет детей.

У тебя нет денег. У тебя нет работы.

– -

Да, вот что еще забыла я. На лице у человека, сидевшего у окна, на скуле ближе к глазу. имелся потускневший и расплывшийся, но однозначно опознаваемый цветок из пяти лепестков, – который до сих пор, и это в эпоху повальных тату и пирсинга, создавал ему проблемы при входе в операционную (нет, не в операционную, но в операционную среду – типа Windows, но состоящую из людей). Я хочу сказать, что, будь он однорукий или одноглазый, это было бы не так заметно. Как раз из-за размытости, выдающей любительское, некоммерческое, происхождение, – я не знаю, не в курсе, чем там пользовались старослужащие товарищи, но явно не фирменными чернилами, – шутя свою шутку, призванную навесить на шутимого аляповатое клеймо, которое тот как минимум будет с материальными и психическими затратами выводить после демобилизации, – и которое, как то бывает с эволюционно закрепляющимися признаками, неожиданно сыграло в пользу мимикрии – из-за резко изменившихся условий. То была совсем другая эпоха, эпоха хипанов и неформалов, когда выход за конвенциональные границы —хоть бы и паспорт с грубой росписью «Свинья» поверх заштрихованной фамилии – приносил репутационные дивиденды.

«Нет того», «нет этого» – кое-что оказывается было. Да уж, что было то было.

– -

Входные данные. Человек. Мужчина. 50 лет (немного больше – 51). Имя. Без имени. Город. Тобольск. Время. 2017 год. Осень только по названию, только четыре дня, ничем не отличается от предыдущего, все зеленое за окном, и всё холодное, но почему-то этот холод как толчок. Вместе с уменьшением светового дня? Проснувшись, в темноте, не открывая глаз, подробно обозрел тело и с удивлением понял, что здоров. Не то чтобы до этого болел. Вот подарочек прилетел. Не по адресу. Но кто откажется? Даже зубы; те, что остались. Последний (не последний. Последний по времени. Некоторые говорят «крайний». Он не придерживается этого предрассудка. Крайний – тот, который с краю. Крайних зубов, так называемой мудрости, у него давно нет) вырвал два месяца назад. Без полиса. Под новокаином. В казенной клинике, у доброй зубной врачихи. Добрые женщины, куда без них. Женщина бы сейчас начала кричать из постели. «Ты куда встал».

Входные данные. Дурные привычки. Избавился. Значит, были? Значит, не было. С дурными привычками столько бы не прожил. Кроме курения. От этого и помрет.

А хата. Хата. Чья хата?

Случайного знакомого.

Читатель сейчас (а всем известно, что читатель, где он есть, остался только в Москве да в Питере; еще немного в Екатеринбурге) морщит нос: не бывает такого, чтоб случайный знакомый пустил неизвестного человека себе в хату. Промолчать, закусив ус. За две тысячи километров от Москвы, значительно ближе к Екатеринбургу. Лето он провел в Ханты. Жил при гостиничке, помогал, ездил за клюквой и орехом. Но зиму там не перезимовать. Голому собраться – только подпоясаться. Из Ханты не ходят поезда. Встал на трассу, доехал в Пыть-Ях. За деньги. Отдал последние двести рублей. Машина сама остановилась, там – двое мужиков. Не отдать было нельзя. Небогатая машина, потрепанная ВАЗ 2111. Чуть-чуть подмочили репутацию города Ханты. Чуть-чуть подмывало сказать: а я оттуда. Мед-пиво пил, на конвейере стоял, вашу тачку собирал, подметал цех. Ради красного словца не пожалеет и лица. За деньги можно молчать. Нет вопросов – хоть бы и не старый, полустершийся цветок, а тарантул, мастер каллиграфии, во весь лоб. Три часа всего за двести рублей. По трассе видел указатель: «Стойбище». Вот куда хотел бы попасть, но лишь глазом повел. Селение хантов, живущих на бюджетные подачки, яркая оболочка от того, что внутри вырождено. Он бы им пел и танцевал, стучал в бубен, а они смотрели бы молча. Насыпали бы шапки денег. Видел вакансию давно в службе занятости в одном городе. Художественный руководитель в деревню в Сыктывкарском районе. 15 тысяч плюс проживание и дрова. Требования: среднее специальное образование.