Элизабет Говард - Исход

Когда она снова спустилась (эта задача оказалась нелегкой — ее уверенность в себе была всерьез подорвана, но черта с два она не выдержит и снова начнет «скулить», как он выразился), он отвлекся от картошки, которую разминал, и спокойно произнес:

— Клэри. Я ни за что не стал бы планировать отъезд втайне от тебя. Если ты так подумала, приношу извинения. — Он смотрел на нее и снова казался настроенным дружески.

Долгие недели после этого она только и делала, что писала — точнее, переписывала. Она сделалась перфекционисткой: все написанное казалось ей недостаточно удачным и правильным, и она доходила до одержимости в своем стремлении сделать как следует хотя бы первую главу.

А потом, в апреле, он объявил, что уезжает на выходные в Хоум-Плейс. Это случилось, когда он, вернувшись из очередной поездки в Лондон, которые совершал почти каждую неделю, ужинал вместе с ней.

— Зачем?

— Потому что меня попросила Дюши. Эдвард и его новая дама приглашены туда в первый раз, и она просила меня присутствовать.

— А-а.

— Ты могла бы пригласить Полл на выходные. Она наверняка обрадуется.

— Могла бы, конечно, если бы хотела. — Она обдумала его предложение: присутствие любого постороннего человека означало бы, что поработать ей не удастся.

— Отдохнуть день-другой тебе будет полезно, — сказал он, будто прочитал ее мысли.

— Не будет. Я позову ее, когда допишу книгу.

И он уехал, и ощущения были очень странными. Одно утро она потратила на перечитывание всего, что написала, потом решила перепечатать первую главу на подержанной пишущей машинке, которую он подарил ей на Рождество. Ей казалось, что печатный текст, возможно, будет смотреться лучше. Но даже в таком виде лучше он не стал. Она пришла в отчаяние, и в воскресенье вечером решила показать его Арчи — пусть прочитает и скажет, как ему. «Если ему нисколько не понравится — брошу, — думала она. — Но по крайней мере, буду знать».

Он вернулся в хорошем настроении. Да, он прекрасно провел время. Ее отец тоже был там, и Тедди с его умопомрачительной женой. Она спросила про новую даму дяди Эдварда, и он ответил, что она, кажется, всеми силами старалась понравиться, и с его точки зрения, с ней все в порядке. «То есть, как по мне, ничего особенного», — добавил он.

После ужина она принесла ему отпечатанную главу.

— Я правда хочу знать, что ты честно думаешь на самом деле, — сказала она. — Потому что, если ты считаешь, что она никуда не годится, мне лучше узнать об этом и остановиться.

Он вдруг поднял взгляд от бумаг, которые она вложила в его руку, и заговорил:

— Конечно, я буду честен с тобой, Клэри, но ты должна помнить, что это всего лишь мое мнение, а не какой-то непреложный космический закон. И не придавать ему слишком большое значение.

Сидеть в той же комнате, пока он читал, было невыносимо, и она ушла мыть голову. А когда спустилась просушить волосы перед камином, он уже закончил.

— Ну, и?..

— Ну, кое-что получилось очень хорошо. Иногда казалось, что даже слишком .

— О чем ты?

— Как будто тебя гораздо больше волновало не что ты делаешь, а как. Больше всего мне понравились самые простые отрывки. Объясни, что ты хотела сказать вот этим. Что, по-твоему, должен понять из него я, то есть читатель.

И она объяснила. Много времени ей не понадобилось, все прозвучало коротко и ясно.

— Да, так все и выглядит. Но иногда ты обилием по-дробностей затуманиваешь смысл. Как в том месте, где Мэри-Энн понимает, что ее отцу она неинтересна. Для нее это шок. Вряд ли она стала бы в такой момент размышлять о том, как выглядит комната, и копаться в своих ранних воспоминаниях о чем-то другом. По-моему, она была бы слишком расстроена тем, что услышала от отца. Но это всего лишь несущественное замечание. Читается это так, будто ты несколько раз меняла текст, в итоге ощущение пропало. По-моему.

— В черновом варианте я просто написала: «Значит, ее не любят». И все.

— Видишь? Так гораздо лучше. Ощущение на месте. Господи, да какой из меня литературный критик! А можно взглянуть на твой черновик?

— Ты не разберешься в моем почерке.

— Уж как-нибудь.

Но она сказала, что перепечатает черновик для него.

Когда он прочитал его, сказал, что, по его мнению, этот лучше, и объяснил, почему, ее облегчение было безмерным.

— Ох, Арчи, как же ты меня обнадежил! А я уже боялась услышать от тебя, что это плохо в другом смысле.

— И что бы ты тогда сделала?

— Не знаю. Наверное, сдалась бы.

— Чтоб я больше от тебя такого не слышал. Если хочешь, чтобы писательство стало твоей жизнью, тебе пора начать полагаться на собственные суждения. Можешь принимать чужое мнение к сведению, но в конечном итоге правильно будет то, что считаешь правильным ты.

— Ты же часто спрашиваешь меня, как мне твои рисунки.

— Да, но все-таки продолжаю рисовать, что бы ты ни сказала.

Ей вспомнилось, сколько раз он показывал ей свои рисунки и наброски, сопровождая демонстрацию пренебрежительными замечаниями о них, а также перечислением зачастую нелепых работ, за которые он намеревался взяться, наконец признав свое поражение.

— Чему ты улыбаешься?

— Ничему. Подумала, что в некотором смысле мы почти одинаковые.

Теперь Арчи много рисовал. Некоторые картины он увозил в Лондон, показывать в галереях, и возвращался помрачневший. Только в одной заинтересовались его работами, объяснил он, — в той, где он выставлял картины до войны, и хотя персональной выставки ему так и не дали, все же взяли пару пейзажей на сборную.

— Ну что ж, начало положено, — сказала она.

— С этого не разживешься, верно?

— Но мы ведь живем , — возразила она.

— Едва. Но я, конечно, рассчитываю, что ты станешь как Агата Кристи и Джейн Остин, вместе взятые, начнешь зарабатывать тысячи, а я смогу быть просто ужасно хорошим художником, как Ван Гог, и не получать ни гроша.

— Забавно, а я думала, ты будешь как Мейбл-Люси Этвелл или Берн-Джонс, а я — Вирджинией Вулф.

Так сложилась ее излюбленная игра, в которой можно было обмениваться нападками — тонкими и иносказательными.

В начале июня все разладилось. Когда впоследствии она пыталась понять, с чего все началось, ей вспоминались лишь какие-то мелочи, вроде начавшейся жары и заявлений Арчи, что ему не спится. А случилось вот что: поставив чайник к завтраку, она ушла в ванную и забыла о нем. Арчи в ясные дни выходил из дома рисовать еще до завтрака, так что запаха гари не почувствовал. Но в конце концов она учуяла его и, обмотавшись банным полотенцем, ринулась на кухню, где увидела черный дым. Она выключила плиту, а потом, не подумав, схватилась за чайник и, конечно, обожглась. Взвизгнув от боли, она бросилась к кухонной раковине, подставить руку под струю воды, при этом полотенце соскользнуло на пол. Так что когда Арчи, услышавший ее визг, вбежал на кухню, она была голой. Он нашел флакон с таниновой кислотой, велел ей похлопать ладонью по полотенцу, чтобы просушить, а сам тем временем замотал ее в полотенце и после этого забинтовал руку. Ожог был сильный, кожа уже начинала облезать. Но несмотря на это, он почти разозлился на нее, заявил, что она чертовски беспечна, не говоря напрямую, но намекая, что так ей и надо. Он поставил кипятиться воду в кастрюле — чайник был безнадежно испорчен — и прикрикнул на нее, чтобы она ради всего святого сходила наверх и оделась. Совсем не так она повела бы себя, если бы он обжегся, готовя им обоим завтрак. Но когда она заявила об этом, он снова сорвался на нее, утверждая, что далеко не во всем они одинаковые, хотя наотрез отказался уточнять, в чем именно.