Элизабет Говард - Исход

Она осталась переночевать у него, потому что не могла добраться до дома, сидела на его постели в его пижамной куртке, и он принес ей какао. И услышал от нее, как ее отец съедал пенку с ее молока, а значит, по ее словам, любил ее, Клэри, и он, чтобы не уступать, сделал то же самое с пенкой на ее какао. Если Руперт умер, она нуждалась в его любви.

А потом без предупреждения она поразила его до глубины души. Началось с разговора о том, что Зоуи хотела отдать ей рубашки Руперта, а она взяла только самые поношенные, потому что взять другие означало бы сдаться. Но при этом она подумала, что надо уговориться с ним: если через год Руперт не вернется, она смирится с тем, что он не вернется никогда. Потом объяснила, как менялась ее любовь к отцу: сначала она страшно тосковала по нему, а потом хотела только, чтобы он был жив. Подобрать слова, чтобы ответить на это, ему было очень трудно. Но он все-таки сумел, и к тому времени, как он заглянул пожелать ей спокойной ночи, она снова стала почти ребенком и подставила ему щеку для поцелуя. «В конце концов, милый Арчи, у меня всегда есть вы», — сказала она. В ту ночь ему пришло в голову, что ее слова об отце растрогали его так потому, что в глубине души он хотел, чтобы так она сказала о нем самом. И теперь он думал, что именно в ту ночь родилась любовь — в некотором роде. Он заключил пакт сам с собой: если Руперта нет в живых, он будет делать все возможное, чтобы занять его место. Однако возможность его возвращения могла означать нечто совсем другое. Да, так все и началось, — или, по крайней мере, это был момент, когда он осознал, что не желает быть ей отцом.

Руперт вернулся, и ему тогда подумалось, что теперь его отношения с ней изменятся до неузнаваемости. Но они остались прежними, и в этом он винил Руперта — настолько поглощенного своими бедами, которые, как сердито думал он, Руперт сам на себя навлек. С другой стороны, большинство своих бед люди навлекают на себя сами, иронически рассуждал он, а чем лучше Руперт?

Он уехал во Францию, но удовлетворенности так и не обрел; он сам не знал толком, чего ему недостает, понимал лишь, что перспектива одинокой жизни его не прельщает. А когда Полли прислала ему телеграмму, он попытался поговорить с ней по телефону и услышал, что Клэри в беде, он со всей отчетливостью осознал, что любит ее.

Когда она открыла ему двери на Бландфорд-стрит, он, едва взглянув на нее, испытал страшное потрясение. Она выглядела ужасно, будто ей нанесли смертельный удар. С другой стороны, усталой она казалась уже несколько месяцев: как и следовало ожидать, она влюбилась со всей изнуряющей страстью, а он изводился от инстинктивной неприязни к ее избраннику и всей этой гадкой и безотрадной ситуации в целом. Но теперь стряслось что-то еще хуже. Поначалу он решил, что это что-то — просто разрыв, что она нуждается в утешении и поддержке, чтобы пережить тот самый пресловутый тяжелый период, обычный в таких обстоятельствах. Ему и в голову не приходило, что она беременна, а тем более — что эта парочка объединилась, отшивая ее. Когда же оказалось, что Первый номер даже видеть ее не желает, вместе с бешенством он испытал облегчение, однако это значило, что решать вопрос с ее беременностью предстоит ему. Спешить он не стал. Он успокоил ее и заставил отдохнуть. Ее так тошнило, что есть она могла лишь вечером, и он был готов сводить ее поужинать. Разумеется, он не хотел, чтобы она рожала ребенка от этого негодяя, и вскоре выяснилось, что Полли того же мнения. Но они согласились с тем, что давить на нее нельзя, надо предоставить ей право выбора.

Она выбрала аборт, и он отвел ее, дождался и забрал. После этого она, похоже, впала в отчаяние иного рода. Он повез ее на Силли — очаровательный островок, заставил много гулять, научил сложным карточным играм, поочередно с ней читал вслух роман, и главное — вызывал на разговоры о Первом номере и его жене. Но хотя все это в одном отношении помогало, в другом ей стало только хуже. Он быстро сообразил: высмеивая Ноэля, он помогает ей избавиться от влюбленности в него, но вместе с тем усугубляет ее и без того острое чувство униженности. И он перестал и попытался заинтересовать ее писательством — которое Первый номер в буквальном смысле слова изничтожил. Она срывалась на него, отказывалась есть как следует, часто замыкалась в упрямом молчании на долгие часы, но в конце концов однажды, когда он огрызнулся в ответ, спросила: «Как мне быть? Я не хочу быть такой, но что же мне тогда делать ?»

Так что, когда они вернулись, он подыскал коттедж, снял его через одного знакомого, который только рад был, что он не пустует — «только никаких современных удобств там нет, а зимой сырость жуткая». Аренда обошлась в двадцать пять фунтов в год. Там он ее и поселил, а сам вернулся к своей унылой работе, от которой и так уже слишком долго отлынивал. В выходные он пообещал приезжать к ней, но она расстроила все его планы и сама приехала уже в понедельник вечером после первых выходных, не продержавшись без него и дня. В довершение всего следующим вечером явился Руперт, и разыгралась безобразная сцена, так как Руперт решил, что это он виновник ее беременности. Что потрясло его, а Бог свидетель, он был действительно потрясен, так это ее возмущение: она сочла предположение Руперта абсурдом , не понимала, как такое могло прийти ему в голову. Да еще Руперт провернул нож в его ране, сказав перед уходом: нет смысла делать из него, Арчи, отца, если у Клэри уже и так есть один вполне пригодный. А ему захотелось выкрикнуть, что он и не желает , черт возьми, быть ей отцом, но не позволило благоразумие. «А без благоразумия, — с горечью заключил он, — я вообще ничего не стою».

С этого вечера началась его битва за ее независимость. Они поссорились, он сгоряча заявил, что обращался с ней, как с ребенком, потому что именно так она себя и вела. Велел прекратить ей исходить жалостью к себе, и не только. На его беду, стоило ему прибавить строгости, как она каким-нибудь словом или поступком умудрялась растрогать его, и ему приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы вести себя твердо и разумно. Потому что только это и действовало. Он отправил ее обратно в коттедж одну, а когда приехал в следующую пятницу, она приготовила еду и, как он сразу почувствовал, жила мыслями о новой книге, хоть и уворачивалась от расспросов о ней.

Он сообщил Руперту, как поступил с ней, и Руп, на которого навалилась проблема тещи, сказал только: «Ужасно тебе благодарен, старина. Извести меня, если я чем-нибудь смогу помочь».

Всю осень он ездил туда каждые выходные. Теперь ему вспомнилось, как мучительно было отсылать ее обратно в коттедж в первый раз — казалось, это было давным-давно. Он чуть было не прикатил проверить, все ли с ней хорошо, но тогда все его прежние старания пошли бы насмарку. Она должна была научиться заботиться о себе сама.