Юрий Кувалдин - День писателя

Обо всем этом думал Вадим, с удовольствием рассматривая Нину, еще и еще раз убеждаясь в том, что она поет с чужого голоса. И чтобы проверить свою догадку, Вадим спросил:

— Нина, вы слышали что-нибудь о непротивлении злу?

Так же рассудительно Нина сказала, как на экзамене:

— Да, слышала. Это учение Толстого. Оно ошибочно, потому что если не противиться злу, то оно сокрушит все и мы окажемся в каменном веке.

— А кто такой Печорин? — заинтересовавшись, спросил Вадим и заметил, что Ольга Игоревна встрепенулась и едва заметно побледнела, вероятно, вспоминая, что Печорин — такой же молодой человек, который любил женщин среднего возраста.

Задав вопрос, Вадим ожидал услышать стандартное: лишний человек. Но не услышал, потому что Нина покраснела и сказала:

— Печорин очень хороший человек, потому что ему скучно и он не нашел еще себе жену, чтобы она его образумила. Как только Печорин женится, так и успокоится. Он умный мужчина. Но он не знает, что делать со своим умом. Еще дороги своей не нашел. И цели у него нет.

Пока она говорила, Слава бледнел, потел, вздыхал и незаметно подливал себе сухого красного вина.

Вадиму же стало очевидно, что Нина — тяжелый человек, что всю жизнь она будет говорить штампами, вставать в позу, отчитывать мужа, качать права и так далее. Вадим махнул рукой на эту Нину и принялся разговаривать со Славой и с Ольгой Игоревной.

Но и с ними у него разговор не клеился, потому что Вадиму хотелось говорить о людях, томимых духовною жаждою, а Славе с Ольгой Игоревной — о тряпках.

К примеру, Ольга Игоревна сказала:

— Я тебе такое французское платье, Ниночка, достану…

— А мне еще пару батничков, — вставил Слава.

Наконец, когда прошло часа два, но еще не стемнело, Нина сказала:

— Мне пора!

Она это сказала таким тоном, как будто с нею кто-то собирался спорить. А Вадим видел в этот момент не лицо, а одни зубы, как в сюре у Дали.

— Слава, проводи девушку до метро, — сказала Ольга Игоревна, вставая из-за стола.

Вадим тоже поднялся, сказал:

— Я тоже пойду…

— Отчего же, Вадик! — сказала Ольга Игоревна. — Посиди.

Слава понял эту остановку как желание матери обсудить кандидатуру Нины на должность жены. Слава подмигнул Вадику, давая понять, что он скоро вернется и тоже примет участие в обсуждении.

Глядя на него, Ольга Игоревна спросила:

— Слава, ты не купишь сахару на обратном пути? А то у нас кончился… Да и хлеба прихвати. Только не бери бородинский, я не люблю.

Как только дверь за ушедшими закрылась, Ольга Игоревна вспыхнула и обняла Вадима.

— Какой ты молодец, что пришел, — сказала она. — Эта девчонка — то, что надо. Это она для начала такая. Но жена будет верная, обтешется. Славику другой и нельзя. Иначе он распустится…

Вадим молчал, вздрагивал, не слушал и гладил Ольгу Игоревну по спине. Затем взял ее руку в свои обе и медленно поднес к губам.

Они прошли на ее половину. Ольга Игоревна поспешно задернула занавески…

Потом она сказала:

— Милый… милый… милый!

И лицо ее при этом выражало блаженство.

К приходу Славы они сидели за столом и пили чай.

— Ну, что скажете? — спросил Слава, раздеваясь и рассматривая свой пробор в зеркале.

Ольга Игоревна так ушла в Вадима, что ни разу не взглянула на своего сына.

Вадим сказал:

— Я остаюсь при прежнем мнении: по-моему, это то, что нужно тебе. Все ее прописные истины в один момент улетучатся, как только вы соединитесь.

Слава громко засмеялся и, глядя на стол, спросил:

— По рюмочке еще пропустим?

— С удовольствием! — воскликнула Ольга Игоревна, отрывая наконец-то взгляд от Вадима и переводя его на сына.

Слава осмотрел запонки на манжетах белой сорочки, поправил фирменный (голландский!) галстук — сталисто-серый с золотой искоркой — и сел за стол.

Выпив, Слава промокнул крахмальным платком губы и вдруг вскричал:

— Глядеть противно было на эту невесту! А вы мне — подойдет! Фашистка какая-то… То нельзя, это нельзя, будешь делать так… Сама бы на себя взглянула в зеркало — кролик! Ни кожи, ни рожи!

— Слава! — одернула его мать.

— Да ладно, мам! Не тебе же с ней жить, а мне… Хоть бы, как говорится, чувство вызывала. А то, как вобла, как фанера… У нее грудь-то плоская!

— Слава!

— Ну что, Слава? Я двадцать два года Слава! — с чувством закончил Слава и добавил: — Сам себе найду!

Ольга Игоревна смущенно пожала плечами. Вадим, чтобы разрядить обстановку, сказал:

— Завтра мой день рождения. Слава, Ольга Игоревна, приходите, пожалуйста. Я приглашаю.

— Ты с Жекой вместе почти что, — сказал Слава.

Подумав, он выпил еще одну рюмку, а Ольга Игоревна протянула ему на вилке дольку апельсина.

День рождения Вадима начался с того, что отчим подарил ему пыжиковую шапку, с искрящимся нежным мехом, пушистую, как Славин кот Васька, когда свертывался клубком и дремал в кресле, высохнув после мытья.

На кухне приятно пахло горячим печеньем, которое делала мама. Вкусное печенье, рассыпчатое, с застывшими капельками густого малинового джема.

— Слава, дай наш подарок! — воскликнула Ольга Игоревна, после того, как выпила вторую рюмку водки.

Слава развернул бумагу и торжественно поставил на стол бронзовую статуэтку Чернышевского, которого Вадим сразу узнал.

— Хотели купить Лермонтова, — сказал Слава, — но не нашли. В ГУМе одни Ленины чугунные и вот эти бронзовые Чернышевские.

Мама Вадика пожала плечами и сказала:

— Помнишь, Ольга, в седьмом классе родительское собрание?

— Что-то, Вера, припоминаю…

— Тогда еще классная… Отчим громко воскликнул:

— А не сыграешь ли нам вальсочек, Вадим?!

Вадим поднялся и подошел к черному, старому пианино. Он взял несколько аккордов, затем заиграл какой-то вальс Штрауса. Отчим тут же пригласил на танец Ольгу Игоревну. А Слава протянул руку маме Вадима. Отчим был в своем полковничьем мундире с двумя ромбиками — «поплавками», — свидетельствовавшими об окончании двух высших учебных заведений. На службу и в праздники отчим ходил в мундире.

После вальса Слава подошел к Вадиму, сказал:

— Сбацай нашу!

Из-за стола шел разговор:

— Если б он со вниманием писал, — говорила Ольга Игоревна, — тогда бы не было ошибок…

— Об ошибках я уж и не говорю… Им все там казалось дурным, — говорила мама Вадима. — Школа в сфере правил и законов. А этому противится живая душа. Она хочет полета. А в школе серость забила все и вооружилась серыми учебниками.

— Да, ты права, — говорил отчим.

Слава нависал над сидящим за пианино Вадимом, просил:

— Сбацай нашу!

Но Вадим не стал «бацать нашу», а громко заиграл одну из сонат Бетховена.

— Гм… длинно! — сказал Слава, когда Вадим закончил и отошел от пианино.