Татьяна Краснова - Повиливая миром

– Ты будешь мешать это с кока-колой? – удивляется юрист.

– О, Куба-либре, – хохочет Жар-птица.

– Что такое кубалибре? – интересуется юрист.

– Пей, Яни, – говорю, – раз уж такая история – пей!

Куба-либре имеет успех. Нас спрашивают, почему это так называется. Я по-английски рассказываю про революцию, Фиделя, Че Гевару. Американка переводит на греческий.

– Бандит этот ваш компаньеро, – говорит Гоша меланхолически.

– Не без того, – вздыхаю я.

– Почему это некоторым простительно? – удивляется грек.

– Потому, что он красавец, – говорит американка по-английски.

Я молча киваю, потягивая через трубочку золотисто-коричневую жидкость. Прибой шелестит мелкими камешками.

– Я не понял, что она сказала! – беспокоится грек.

– Забей, – советует мой хозяин.

Русское слово «забей» грек знает.

Море, выглаженное западным ветром до состояния зеркала. Прозрачная мелкая вода. Я сижу в кресле на берегу, наблюдаю жизнь взглядом, который англичане справедливо зовут вакантным. Vacant.

У меня на коленях – новый роман Дэна Брауна. Дело идет к развязке, и, как обычно, выясняется, что Грааль – это хорошенькая особа женского пола. Все не так, как предполагалось в начале. В романе фигурируют Данте, чума и дож Дандоло. От одного этого коктейля можно сойти с ума, но ветер, повторю, западный, море тихое…

С берега в мелкую волну сходит пожилая немецкая дама.

Мы живем под боком у тихого отельчика, и его постояльцы оживляют наш дикий пляж.

С немецкой дамой накануне мы перекинулись парой английских слов насчет местонахождения магазинчика с местными товарами. Типикали грик, ю анднрстенд?

Немецкая дама трогательна как сама идея Евросоюза. На ней детский плавательный круг и шапочка с ушками на макушке. На ногах у немки тапочки для плавания. С каждым шагом в направлении морской бездны она приседает и говорит что-то про «майн готт». Наконец вода доходит до спасательного круга, и дама начинает панически молотить ногами, пугая стайки мелких золотистых рыбок. Один из тапочков слетает с ноги и уходит в свободный дрейф. Крупная немецкая паника вызывает на лице Гоши ухмылку.

– Ничего смешного, – говорим мы с коленом. Мы с коленом хорошо знаем, что перед самым берегом на дне лежат камни, на которые можно неловко наступить, и тогда суставу привет.

Гоша лениво поднимается из шезлонга, входит в воду и ловит тапок. Возвращается под громкий «данкешен» и спрашивает меня вполголоса: «Так что, вот эта самая Германия выведет нас из кризиса?»

Мне есть что ответить, но море тихое, ветер западный, а завтра утром в Салоники, в самолет, в Москву…

Да вы и сами такого можете навспоминать – стоит только сесть на большой камень на берегу теплого моря и свесить ноги в воду… Тут главное – без драм. Драмы плохо сочетаются с морем…

В пятом классе меня посадили с Сережей. Школа располагалась на краю Кутузовского проспекта, считалась «элитной», и все мы были детки «из хороших семей». Сережа был «из микрорайона». Папы у него не было, мама работала на Филевском хладокомбинате, а брат был настоящая дворовая шпана. Мы были «барышня и хулиган». У нас, конечно, была любовь. Весь класс знал. Мы дрались портфелями и делили парту пополам фломастером. Он все время лез на мою половину. Провожал меня до метро. По дороге мы сидели на карусели, ели мороженное (за семь копеек, фруктовое!) и разговаривали про индейцев. Он меня уважал за то, что я знаю про индейцев.

Как-то раз мы поспорили. Он считал, что девочки не умеют терпеть боль, а мальчики умеют. Дело пошло на принцип. На ботанике он минут пять натирал металлический кончик ручки об штанину (серая такая форма была, шерстяная!), а когда ручка раскалилась, приложил к своей руке и НЕ ОТДЕРНУЛ. Потом проделал ту же манипуляцию еще раз – и приложил к моей. Я тоже – НЕ ОТДЕРНУЛА. Маленький круглый след от ожога на левой руке…

Когда-то давно на месте Крылатского был сад. Огромный яблоневый сад до самой реки – с соловьями, пенным цветением, августовскими яблоками… У меня была первая любовь. Мне было семнадцать, а ему – двадцать один. Он был математик и боксер. Я с трудом складывала два и два, писала сокрушительно нелепые стихи и рисовала акварели. Вакуум в моей голове был совершенен и безупречен. Яблони цвели. Мама с папой собирались на дачу. Я оставалась дома «готовиться к экзаменам»…

Мы, собственно, потеряли дырку в заборе. Сад был отгорожен от Рублевки высоким забором. Идти в обход было далеко. Мы решили перелезть. По верху забора лежала колючая проволока. Маленький шрам на ладони правой руки…

Я всегда любила собак. Больше, чем кошек. Иногда, каюсь, больше, чем людей. По крайней мере, защищать обиженных собак я бросаюсь всегда – и «очертя голову». В ветклинику не езжу – не могу смотреть на их страдания. К коту ветеринар на дом приезжает…

Говорят, колли бестолковые. Не знаю. По мне – так ничего, в самый раз. Соседского колли зовут Лорд. Мы всегда были в приятельских отношениях. В тот день Лорда за что-то наказали. А потом мы вместе сели в лифт, и я протянула руку, чтоб его погладить. Вид у пса потом был очень виноватый. Шрам на правой руке…

Я, собственно, вот о чем – я о любви…

И о том, что не такая уж плохая вещь – шрамы…

Помните ли вы свою первую любовь?

Вот вы, наверное, помните.

Рассвет над рекой, или там, к примеру, закат над морем, поле с ромашками, первые признания и нежные поцелуи.

«Где он теперь, этот трогательный мальчик (девочка) с наивными глазами? О Боже, как давно это было!»

Это было вчера.

Звонит:

– Все, к черту, завязываю с бабами!!!

– Да уж пора бы, – говорю.

Вообще я на этот постулат в его исполнении уже без малого лет тридцать я реагирую именно так.

– Ты бы хоть из вежливости спросила, что случилось.

– Я знаю, что случилось. Мне до черта лет, а ты на четыре года меня старше, и…

– При чем тут это? Ну вот при чем?!

– Ладно. Что случилось?

– Я тебе рассказывал про Машу?

– Дай-ка припомню… Это та, что чуть не выпала у тебя с балкона, изображая Джульетту? Или та, что уронила на ногу твою гирю? Или…

– Прекрати. Это та, с которой я познакомился неделю назад.

– И она опять Маша?!

– Я не виноват, что их всех зовут одинаково.

– Вот в этом ты точно не виноват. Что с Машей?

– Вчера она сказала, что в пустыне ее жизни я – единственный лучик надежды и любви и за это она будет звать меня светлячком. Что ты там хрюкаешь?! Вот что ты хрюкаешь?!

– У меня воображение внезапно развилось. Пытаюсь завить.

– Тань, светлячком! Ёлки! Куплю себе резиновую бабу, и если она хоть раз назовет меня светлячком, проткну ее вилкой!