Татьяна Краснова - Повиливая миром

А вы говорите – рассвет над морем…

Эх, товарищи женщины. Эх.

Галя и Гася…

Мужчины в моем роду по отцовской линии обычно становились военными. Женщины – актрисами. Занятно, что на моем отце кончились военные, а на мне – актрисы. Военные из моих прадедов получались лучше, чем актрисы из прабабок, но речь не о том. Это история про Гасю, Галину Павловну, мою двоюродную бабку, про тетю Галю, Галину Петровну, и про любовь. Галя и Гася (чтобы не путать, их так и звали всегда – бабку мою – Гасей, тетю Галю – Галей) познакомились на войне. У Гаси были муж и сын, у Гали никогда и никого не было. Гася была актрисой. Едва ли она была уж очень талантливой, но очень красивой была точно. Брови, взгляд через плечо, локон… Принято говорить, что таких лиц теперь не бывает.

Галя в мирное время была театроведом. Потом случилась война и она организовывала фронтовые агитбригады и концерты для солдат. Гася пела и плясала в этих агитбригадах.

Я не знаю, как вышло, что сын и муж Гаси погибли одновременно. Об этом со мной никогда не говорили. То ли жалели по малолетству, то ли слишком больно было.

С войны Галя и Гася вернулись вместе. Гасин дом разбомбили, а Галин – нет. Они поселились на углу Суворовского бульвара в Галиной комнате в коммуналке.

Я помню их со своих лет эдак 11–12. Галя была стрижена ежиком, непрерывно курила и носила пиджаки. Гася была кокетка и хохотушка. Галя ее оберегала. После Галиной смерти я нашла в ее бумагах тетрадку стихов. Конечно, чудовищных. Конечно, все – про Гасю…

Я ничего не понимала про их отношения. Знаю только, что в семье принято было почему-то поджимать губы и пускали меня к ним не слишком охотно. Поэтому вышло так, что Гасю, свою бабушку, я знала и помню хуже, чем Галю, «чужую». Мама часто повторяла это слово: «Она тебе чужая. Нечего лишний раз туда мотаться».

Гася умерла, когда мне было 15 лет. Внезапно. На сцене. Играла какую-то роль, поклонилась и упала, не дойдя до кулисы. К тому времени Галя и Гася переехали в однокомнатную квартиру на Малой Никитской. Я хочу, чтобы вы это поняли – с 1945 по 1979 год они жили вместе. 34 года. Они вместе купили эту кооперативную квартиру в доме ВТО. Они вместе собрали библиотеку. У них были не только общие тряпки и кастрюли. Вообще говоря, у них была общая жизнь. Настолько общая, что Галя, узнав о Гасиной смерти, попала в больницу с инфарктом. А пока Гасю хоронили, а Галя лежала при смерти, мои не очень щепетильные родственники забрали из их дома все, что они сочли Гасиным, то есть своим, то есть – доставшимся им «по наследству». Слава Богу, что квартира по документам принадлежала Гале.

Галя выжила. Она так и не поправилась окончательно, но прожила еще три года. Когда я привезла ее из больницы в разоренный дом, с порога едва не упала в обморок я, а не она. Помню, я кричала и возмущалась, я помчалась к своему домовитому дядюшке и отобрала со скандалом назад Шекспира и какие-то чашки, привезенные из Германии… Галя быстро прекратила мою возню. «Этим Гасю не вернешь». Все.

«Но мы же должны сделать что-нибудь?!» – вопила я. А Галя, куря беломорину за беломориной, утешала меня: «Ну, не реви. Хочешь, я их прокляну?» (Вероятно, мне следует заметить в скобочках, что в настоящий момент семья моего корыстолюбивого дядюшки выглядит так: жена спилась и попала под электричку, сын сидит в тюрьме, а дядя возит ему передачи, хотя ничто, просто НИЧТО не предвещало).

Мы очень подружились с Галей. Я ее очень любила. Думаю, и она меня, хотя Гасю я, увы, ничем не напоминаю. Она водила меня по театрам, учила «правильно смотреть», объясняла, чем хорошая постановка отличается от плохой, рассказывала, что такое «просцениум» и «колосники»…

Она все время болела. После Гасиной смерти она как-то «рухнула» и «рассыпалась». А потом попала в онкологию. Умирая, Галя оставила меня «душеприказчицей». Попыталась завещать мне квартиру, книги… Условие поставила: «Если ты им хоть трусы мои отдашь – из гроба встану, задницу надеру!» Я пыталась шутить: «На фига им, тетка, твои драные трусы?»

Когда она умерла, мне было 18. Ее последнюю волю я выполнила – не без драки, но выполнила. Кстати, до сих пор думаю, что это было едва ли не первое мое «взрослое» действие…

Наверное, лично я ни в чем не виновата, но мне очень хочется попросить у них прощения.

Ах, эти настоящие женщины…

Платье в безыскусных горохах, нежный завиток у виска, победный взгляд – чуть вбок, чуть сверху…

Не прошла – промелькнула. Не улыбнулась – усмехнулась. И неторопливо так, в пустоту: «Я очень люблю малину. Но спелую, и без червячков. Это так трудно – найти без червячков! Я сама не справлюсь!»

Потрясенный безукоризненной формулировкой, он срывается с места, и ломится в малинник как медведь, и приносит, и млеет от того, что она съедает ягодку с его ладони.

И он ходит за ней следом, и приносит малину и забытую кофточку, и несет за ней сумочку…

Он влюблен. Она – снисходительна.

Как настоящий мужчина, он боится сделать решительный шаг, и к его маме идет она.

Она безукоризненно причесана, на ней новые туфельки, она готовилась к встрече.

– Анна Петровна, – говорит она решительно, с нежным дамским нажимом, – вы не расстраивайтесь, но это решено, Миша будет жить с нами, мы уезжаем в Москву вместе.

Далее следует драма.

Там, где есть такие как она – с нежным завитком, – драмы не избежать.

Ее сажают в машину и увозят. Она оскорблена, но глаза ее сухи. ТАКИЕ не плачут. Разве что – нарочно.

Он стоит, вцепившись в дачную калитку и ревет в голос, повторяя одно и то же: «Я не поехал! Я с ней не поехал!»

Он плачет долго. Не меньше получаса. Потом мама уводит его есть полдник и читать книжку.

Кем только не приходилось мне быть за довольно долгие годы моей жизни.

Например, фасовщицей красного перца на пищевом комбинате.

Укладчиком картошки на колхозном поле.

Гладильщицей в ателье.

Маляром. Художником. Пионервожатой. Преподавателем (внимание!) немецкого языка, которого я не знаю. Да мало ли.

Однажды мне пришлось побывать la belle dame sans merci. Прекрасной Безжалостной Дамой, то есть.

Звали его Дима. Полюбил он меня в каком-то смысле «за компанию». Дело в том, что его друг Жека полюбил мою белобрысую подругу Ирку. Полюбил он ее за банты немыслимого размера и гольфы «с больбошками».

У меня ни бантов не было, ни гольфов, но тут, как говорится, уж ничего не поделаешь. Любовь – лютая вещь. Особенно – в семь лет.

Надо сказать, что с самого начала Димины чувства внушали мне недоверие. Ну, вы помните, что такое настоящая любовь? Любивший меня по-настоящему мальчик Сережа однажды так огрел меня по спине портфелем, что у портфеля оторвалась ручка, а на спине остался синяк размером с портфель. Дима ни разу не сделал ничего подобного. Он его за мной нес. Это я все про портфель. И сменку – нес. И за косу – ни разу. И снежком в спину – ни боже мой. Он молча шел сзади и страдал. Помнится, мы практически не разговаривали. Я была бы не против, но он не проявлял инициативы. В конце первого класса он посвятил мне стихотворение. Потом – пьесу (он играл на пианино).