Татьяна Краснова - Повиливая миром

Софию красавицей не назвать, она стрижена ежиком, за ухом имеет татуировку в виде морской звезды, хорошо говорит по-английски, и у нее диплом юриста.

В прошлом году она работала на пляже в большом отеле на Ситонии, распоряжалась лежаками и зонтиками. С работой по специальности были проблемы…

– Все сошли с ума, – говорит Яни. – Все едут…

– Море стоит, горы стоят, – роняет Стратос.

Стратос вообще философ. Одно слово – грек.

Всегда мне нравились такие мужчины: укорененные в жизни. Не знаю, как точнее объяснить.

Кроме того, он – «наш». Волонтер. Когда горела его любимая Кассандра, именно он собирал соседей в ополчение.

Года четыре назад он возил меня показывать мертвый обгоревший лес на границе, где они остановили огонь страшным способом – встречным пламенем.

Сегодня мы ехали с Афона домой, через фантастически прекрасную Ситонию с горами и холмами, с оливковыми рощами, висящими в ослепительном мареве над белым от жары морем… и я попросила его проехать через то место. Мы свернули, сделали крюк, и Стратос с гордостью показывал мне молоденький подлесок…

– Лет через пятьдесят…

– Мы не доживем, – говорю я.

– Какая разница? – смеется Стратос.

Ящерицу, лежащую на камне, приходится легонько пнуть для того, чтобы она подняла голову и посмотрела на тебя томно и утомленно: «Ну что тебе, двуногая ошибка эволюции?»

Когда стоишь по колено в воде, собираются мелкие рыбки, и ходят у ног, проявляя к твоей громоздкой особе мимолетный интерес. Выяснив, что в пищу ты временно непригоден, уходят неторопливой стайкой в прозрачную глубину.

Лавка в деревне открывается в 11, закрывается в 12 и потом мучительно приоткрывается часов в пять, изображал звериный оскал капитализма. На двери звенит колокольчик, и хозяин долго идет тебе навстречу с чашкой кофе и газетой в руках. Газетные заголовки обещают апокалипсис. На лице у грека написано: «Да ладно!»

Утром я пью холодный кофе с молоком в баре на пляже.

Хозяин бара задумчив и условно англоязычен.

– Море видишь? – спрашивает он.

Море недвижно лежит у ног и очевидно, как грядущее бессмертие.

– Олимп видишь?

Олимп плывет, тая в дымке над Термическим заливом.

– Хорошо?

– Хорошо, – киваю я.

– Вот скажи, можно тут работать?

– Нет, – решительно отвечаю я.

– Воот, – говорил грек. – Ты понимаешь. А Меркель – не понимает…

Капитан яхты – старый грек, помогают ему два взрослых сына.

Банальная моя память немедленно подсовывает:

Тут море тихое и такое бирюзово-бездонное, что кажется ненастоящим.

Рубка яхты увешена фотографиями многочисленных черноглазых, упитанных, улыбчивых детишек.

У капитана девять внуков.

Мы огибаем веселую Кассандру и сонную Ситонию. Решаем непременно войти в ту бухту, где в прошлом году поймали морского ежа.

В бухте встает на якорь небольшая яхта с немецким названием и надписью «Бавария» на корме.

Янаки, Ставраки и Папа Сатырос иронически комментируют неуклюжие движения суденышка.

Минутой позже выясняется, что правят яхтой две дамы средних лет. Суровые, стриженые ежиком, но все же дамы.

С этого места Стратос тактично перестает переводить.

Реплики приобретают отчетливый гендерный характер.

Феминизм не успел еще пустить корней на каменистых почвах Посейдонова Трезубца.

Худо ли, бедно – но яхта бросает якорь, и тут выясняется, что в команде есть третий.

Это микроскопический йоркширский терьер. Тоже, видимо, женского пола, так как макушку млекопитающего венчает бант.

Сарказм повисает в воздухе.

Греки даже больше не комментируют, ограничиваясь жестами.

Я спускаюсь по трапу в море.

Те же действия производят и немки.

Йорк в панике мечется по площадочке на корме, откуда сошли в бездну его хозяйки.

Йорк визжит и подпрыгивает. Греки безжалостно хохочут.

И тут немки, отплыв метров пять от своей яхты, начинают дурачиться и «топить» друг друга.

Визжа при этом громко и натурально.

Йорк перестает метаться и замирает.

Крошечное тельце вытягивается в струну, в йорковых глазенках плещется настоящий страх. Песик подвывает, балансируя на краю, и видно, что игра ему непонятна, а понятно, что случилось что-то кошмарное и хозяева гибнут.

Потом, сжавшись от ужаса в комок, напрягается – и прыгает в воду.

И отчаянно, борясь с мелкой теплой волной, гребет на помощь своим «тонущим» людям!

На нашей яхте повисает молчание.

И только я ору заигравшимся немкам: «Ladies, your dog! Your dog!!!»

Немки оборачиваются, вопят от ужаса и кидаются на выручку микроскопическому спасателю.

– Видела? – назидательно спрашивает капитан. – Главное – не размер. Дух, вот что главное!

На обратном пути, лежа в шезлонге на носу яхты, я примеряю это изречение к разным аспектам жизни.

Изречение кажется универсальным.

Пустой пляж. У самого прибоя – греческая мама и греческий сын. Сын – мелкий. Года три от силы. Но серьезный чрезвычайно.

Искупавшись, мальчик решает изменить местоположение Эгейского моря.

Для этого метрах в трех от прибоя он выкапывает ямку и принимается с усердием и упорством носить воду из Термического залива в свою ямку.

– Что ты делаешь? – спрашивает мой Гоша.

– Я переношу море, – следует ответ.

Время идет, мальчик работает.

Потом, наконец, останавливается и озирает морскую гладь.

Следует признать, что, по видимости, воды в Термическом заливе не убавилось.

Мальчик хмурится, и я готовлюсь услышать рев.

Рева нет. Вместо этого ребенок что-то говорит маме, и мама принимается собирать вещи.

– Что он сказал? – спрашиваю я.

– Он сказал: пошли обедать. После обеда он вернется и перенесет остальное.

– Спроси, как его зовут?

В ответ слышу:

– Христос.

С ударением на первом слоге.

В барчике у самого моря – навес, пяток столиков, пожилой грек по очереди с дочкой и сыном варит кофе и наливает желающим узо (при добавлении льда анисовая водка становится непрозрачной и белой, как море на закате).

В баре завалялась бутылка рома.

– Кто его купил? – сетует грек. – Пить эту дрянь тут некому.

– У вас есть кока-кола? – осведомляюсь я.

Кока-кола есть. Настоящая, в стеклянной запотевшей бутылке.

– Давай лед! – командую я.

Пожилой грек, Гошин здешний юрист, на старости лет поймал жар-птицу. Это бывает. Много лет был женат на хорошей греческой женщине, нарожал детей, года два как овдовел – и вот оно. Не ждали. Ему изрядно за шестьдесят, ей – сорок пять. Она – американка. Есть такая порода, не первый раз вижу. Тощая и плоская как доска для винд-серфинга. Ноги от зубов. Стрижка короткая, ежиком. Волосы белые, улыбка от уха до уха. Татуировка на предплечье: «Живи быстро, умри молодым». Одета в джинсы до колен и драную майку с компаньеро Че на спине. От перечисления тех мест, где она жила, разыгрывается морская болезнь.