Татьяна Краснова - Повиливая миром

Потом действие разворачивалось бы назад, к началу истории. (Знаю, что пошлость, я и говорю про сериал).

Мы увидели бы нашего героя молодым и успешным корреспондентом ТАСС в Африке, старуху мать – молодой, крепкой женщиной с двумя здоровыми, веселыми сыновьями. Увидели бы, к примеру, лето на хорошей подмосковной даче, чай на веранде, большую семью в сборе. Старуху в ту пору звали бы не «эй, бабка», а, скажем уважаемой Анной Петровной, и в гостях на даче у нее были бы сестра и брат со своими семьями.

И брат Анны Петровны был бы еще «на хорошей должности» и только чуток «перебирал» бы за общим столом, и никто не поверил бы, что через три года он сопьется, и попадет пьяный под поезд, и жена его тоже станет пить, и сыночек сгинет в тюрьме, получая срок за сроком то за драку, то за грабеж.

И сестра Анны Петровны кормила бы домашним пирогом с яблоками свою дочурку, веселую девочку двенадцати лет, не предполагая даже, что через три года та родит ей внучку неизвестно от кого, а когда внучка малость подрастет, непутевая Катька встретит, наконец «хорошего человека», скажем, с Урала, и «хороший человек» женится на ней, несмотря на «приданое», и все, вроде, наладится… А когда внучка еще малость подрастет, «хороший человек» девочку изнасилует, и та сбежит из дому и сколется и сопьется, и ловить ее будут по всем вокзалам необъятной родины, а «хороший человек» тещу свою выставит на улицу, потому что ему станет тесно, и дуру Катьку станет поколачивать, чтоб не выступала…

И брат нашего героя, веселый разбитной мальчишка, подрастет, и тоже отчего-то станет выпивать, и помрет, не дожив до сорока, на койке в районной больнице от какого-то особо злобного цирроза…

И сам наш герой неожиданно бросит хорошенькую жену и лапочку дочку и свяжется с какой-то «немыслимой бабой на пятнадцать лет старше», и карьера его пойдет на спад, и с телевидения его выгонят, и вдвоем с «немыслимой бабой» они поселятся в бабиной квартире на Старом Арбате и за пару лет превратят ее в нору, где не пройти из-за мусора и пустых бутылок…

И однажды, под Новый год, выйдет наш герой на Арбат «за добавкой», и получит по голове в тихом переулке, и очнется только месяц спустя, на больничной койке, с железной плашкой, привинченной к черепу. И скоро выяснится, что плашка в голове у него есть, а вот английского, испанского и португальского – больше нет, и про себя он знает только, что зовут его Васей (в чем, надо сказать, он сильно ошибается), и что кругом него – враги, и бить их надо чем под руку попало. А «немыслимая баба на пятнадцать лет старше» вдруг помрет внезапно, и овдовевшая давно Анна Петровна, уже переименованная в «ей, бабку», останется одна-одинешенька и будет искать интернат, куда пристроить нашего героя…

А тут и я появлюсь (нельзя ли на роль меня пригласить Джулию Робертс? Ну вам жалко, что ли?!), утешать и помогать с пристройством в интернат, и будем мы с Анной Петровной пить чай на той же, но уже обветшалой дачной веранде, и Анна Петровна, роняя слезы в крыжовенное варенье расскажет мне, что в 1938 году ей было десять лет, сестре ее – восемь, а братишке – пять, и они еще маленькие были, а вот старшенькой было уже пятнадцать…

– Погодите, – удивлюсь я (у Джулии Робертс здорово получится сыграть мое удивление). – Я ж вас всю жизнь знаю, Анна Петровна. И сестру вашу бедную знаю, и брата, упокой его Господь, но я всегда знала, что вас было у мамы с папой трое, а не четверо.

– Четверо, – скажет Анна Петровна, и отведет глаза.

– А что ж четвертая?!

– В монастыре она в каком-то. Давно еще, до войны сбежала из дому. Мы ее и в анкетах не указывали никогда, сама понимаешь – позор такой… Потом от нее весточка пришла, откуда – и не припомню… Дескать, отмаливает… Не знаю, что уж она там отмаливала… Давно это было… Померла уж, небось…

Предпоследним кадром этой «киноэпопеи» был бы Бутовский полигон, то самое «рекордное» 28 февраля 1938 года с 562 расстрелами за один день, и папа Анны Петровны, один из организаторов этих расстрелов, шагающий вдоль траншеи с трупами в сопровождении ординарца, и какой-нибудь недорасстреляный поп, крикнувший ему вслед: «Да будь ты проклят, и ты, и род твой до седьмого колена!»

Последним кадром была бы осень во дворе больницы имени Кащенко и Анна Петровна, держащая за руку безумного сына, только что выписанного непосредственно в этот золотой листопад…

Как-то так.

А вы еще спрашиваете, отчего у нас кино такое дерьмовое.

Какая жизнь – такие и мультики.

Да, кино, естественно, называлось бы «Не отмолила»…

Внезапно пришедшая, мокрая, слякотная зима. Наверху никак не могут решить, лить или сыпать. Ветер продувает насквозь сырую ледяную Лубянку. Неделя до начала Адвента.

Детская месса в церкви святого Людовика.

Первые четыре ряда скамеек – «младенцы». Родители – поодаль. В рядах младенцев легкое волнение и приготовления. Дочка подруги готовится читать послание Апостола Павла. Прибегает уточнять ударения в длинных словах. Над младенцами как наседки квохчут сестрички-монахини. Улыбчивый отец Фернандо начинает службу.

Трудное послание прочитано, за ним прочитано Евангелие, начинается проповедь. Точнее говоря, беседа.

– Кто такой Иисус? – спрашивает отец Фернандо. – Бог или человек?

– Бог! – уверенно отвечает девочка с бантиком, явная отличница.

– Нет, человек! – вскакивает юноша лет девяти с вихром на голове.

– Он сначала был человек, а потом стал Бог! – предполагают справа.

– Наоборот! Он сначала был Бог, а потом стал человек! – исправляют слева.

Богословская дискуссия в разгаре. Ничего страшного, и не такие мудрецы на этом месте копья ломали…

– Как вы думаете, Бог любит вас очень или не очень? – спрашивает падре.

– Очень! – вопит уверенно аудитория.

– Меня Он обожает, – решительно сообщает мальчонка в толстом свитере. Голос у него полон гордой уверенности. Любимое дитя, чего уж.

– Мы все стараемся вести себя хорошо, – говорит отец Фернандо. – Но у нас это не всегда получается. То есть у вас наверняка получается, а я иногда веду себя не очень хорошо…

Аудитория, за несколько минут до того бившая себя в грудь кулачком, признавая «mea culpa [39] Mea culpa ( лат .) – моя вина. », примолкает. Затихает даже тот мелкий в третьем ряду, который больше всех вертится и егозит.

– Как вы думаете, что сделает Господь, если мы будем грешить?

Я мысленно прижимаю уши и вжимаю голову в плечи. Я привыкла, что на этом месте возникает разговор о наказаниях.

– Господь расстроится! – хором произносят первые четыре ряда. – Он огорчится и будет горевать!

Потом, после мессы, попив кофе с подругой, я иду по Мясницкой и смотрю в черное зимнее небо.