Роберт Зеталер - Вся жизнь

– Человек в этом мире так часто бывает одинок, – прервала она молчание.

Потом повернулась. Зажгла две свечи, поставила их на стол. Сдвинула шторы. Закрыла дверь на защелку.

– Иди ко мне.

Эггер по-прежнему не сводил взгляд с темного пятна на скатерти.

– Я был только с одной женщиной, – сказал он.

– Это ничего не меняет, – ответила она. – Меня это устраивает.

Позже Эггер наблюдал, как рядом с ним спит немолодая женщина. Когда они оказались в постели, Анна положила руку ему на грудь, и сердце его застучало так громко, что ему почудилось, будто вся комната стала пульсировать. Ничего не вышло. Он не смог себя пересилить. Лежа неподвижно, словно гвоздями прибитый к кровати, Эггер ощущал, как рука Анны становится все тяжелее, утопает в груди, проходит сквозь ребра и касается самого сердца. Он разглядывал ее тело. Она лежала на боку. Голова соскользнула с подушки, волосы тонкими прядями раскинулись по простыне. Лицо вполоборота. Щеки впали, лицо казалось худощавым. Ночной свет, проникавший в комнату сквозь тонкие шторы, словно цеплялся за многочисленные морщинки. Эггер заснул, а проснувшись, обнаружил, что учительница отвернулась, и услышал приглушенные подушкой всхлипы. Он не мог решить, что же делать, и еще немного полежал рядом с ней, пока не осознал: ничем в мире этого не исправить. Тихо поднявшись, Эггер ушел.

В том же году в деревню приехал новый молодой учитель, лицо у него было мальчишеское, волосы, заплетенные косичкой, доставали до плеч, а вечера он проводил за вязанием свитеров и вырезанием из корней маленьких, перекрученных распятий. Покой и дисциплина прежних дней в школу так и не вернулись, но Эггер привык к шуму за стенкой. Учительницу Анну Холлер он с тех пор видел лишь раз. С корзиной для покупок в руках она шла по деревенской площади. Шла медленно, семенящими шажками, опустив голову, совершенно погрузившись в свои мысли. Завидев Эггера, она вскинула руку и помахала ему одними пальцами, как обычно машут детям. Эггер поспешно отвел взгляд. Потом он стыдился, что в тот миг проявил малодушие. Анна Холлер покинула деревню так же тихо и незаметно, как когда-то прибыла. Однажды холодным утром, еще до рассвета, она загрузила два чемодана в багажное отделение почтового автобуса, села на последний ряд, закрыла глаза и – как рассказал водитель автобуса – за всю поездку так их и не открывала.

Той осенью рано выпал снег. Спустя несколько недель после отъезда Анны Холлер лыжники уже отстаивали в долине длинные очереди на подъемник, и до позднего вечера повсюду в деревне слышались металлические щелчки лыжных креплений да скрип лыжных ботинок. Холодным солнечным днем, незадолго до Рождества, Эггер шел домой после прогулки по заснеженным тропам с несколькими пожилыми господами и увидел на противоположной стороне улицы группу взволнованных туристов, а с ними нескольких местных, деревенского жандарма и целую ватагу суетящихся, визгливых ребятишек. Два молодых туриста в лыжных костюмах соорудили из своих лыж импровизированные носилки, собираясь нечто транспортировать, причем явно – с большой осторожностью. К своему грузу они относились с особенным почтением, и Эггеру невольно вспомнилось усердие, с которым во время воскресной службы вокруг алтаря суетятся служки. Эггер пересек улицу, чтобы рассмотреть всю сцену поближе, но от увиденного потерял дар речи. На самодельных носилках лежал Ханнес-Рогач.

На секунду Эггер подумал, что лишился рассудка, но сомнений не оставалось: перед ним лежал пастух, вернее, то, что от него осталось. Тело его окоченело. Насколько можно было разглядеть, отсутствовала одна нога, а другая причудливо высилась над носилками. Руки плотно прижаты к груди, на пальцах висят высохшие обрывки плоти, а костяшки почти обнажились и скрючены, как птичьи когти. Голова сильно запрокинута, как будто кто-то с силой дернул за волосы назад. Половина лица содрана с костей – постарался лед. Видна челюсть с иссиня-черными деснами, словно пастух улыбается. Век на обоих глазах нет, но сами глаза абсолютно целы, и кажется, что они смотрят высоко в небо.

Отвернувшись, Эггер сделал несколько шагов в сторону, но потом остановился. Ему стало дурно, в ушах зашумела кровь. Хорошо бы сказать им… Но что?! Мысли кружились в безумном танце. Ничего не удавалось сформулировать четко, он обернулся и обнаружил, что люди давно ушли. Со своим ледяным грузом они двигались дальше по улице в направлении капеллы. С одной стороны от носилок шел жандарм. С другой – вверх торчала как засохший корень нога пастуха.

Два лыжника, любители приключений, нашли Ханнеса-Рогача чуть выше оживленного скоростного спуска, в расселине, посреди ледника. Им потребовался не один час, чтобы расколоть лед и вытащить его из вечной мерзлоты. Расселина была слишком узкой, туда не могли пробраться птицы и звери, а лед законсервировал тело на десятки лет. Не хватало только ноги. Сразу появились различные версии: может, на пастуха напал какой-то зверь – еще до того, как он оказался в расселине; может, ногу ему отсекло обломком скалы; может, он в отчаянии отрезал ее себе сам, чтобы высвободиться. Загадка оставалась нерешенной, нога так и не нашлась, а по культе нельзя было ни о чем судить. Культя как культя, покрыта тонким слоем льда, края слегка рваные, в середине плоть иссиня-черная, как и десны.

Покойника отнесли в капеллу, чтобы все желающие могли с ним проститься. Но, за исключением нескольких туристов, желавших своими глазами увидеть и сфотографировать со всех сторон таинственного обледенелого мертвеца при свете свечей, никто не пришел. Ханнеса-Рогача никто не знал и не помнил, к тому же прогноз погоды обещал потепление, поэтому пастуха похоронили на следующий же день.

Эта неожиданная встреча потрясла Эггера. Со дня исчезновения Ханнеса-Рогача и до его нового появления прошла целая жизнь. Мысленно Эггер вновь увидел полупрозрачную фигуру пастуха: вот он удаляется, поднимаясь в гору большими шагами, вот растворяется в белой тиши снегов. Как он добрался до ледника, расположенного в нескольких километрах от того места? Что искал там? И что, в конечном счете, с ним приключилось? Эггер содрогался при мысли о ноге, оставшейся, очевидно, где-то в глубинах ледника. Может, и ее найдут еще через несколько лет, принесут на своих плечах в деревню как необычный трофей какие-нибудь другие беспокойные лыжники. Вероятно, Ханнесу-Рогачу уже все равно. Теперь он лежит в земле, а не во льду и, так или иначе, обрел покой. Эггер вспомнил бесчисленных мертвецов, которых ему довелось видеть в России. Гримасы на лицах окоченелых трупов, вмерзших в русский лед, – худшее, что он видел в жизни. Ханнес-Рогач, в отличие от них, чудесным образом казался счастливым. «В последние минуты своей жизни он улыбался небу, – думал Эггер, – а дьяволу бросил в глотку свою ногу, мол, пусть подавится!» Эта мысль понравилась ему, словно в ней нашлось утешение.