Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Шнабель вдруг почувствовал облегчение оттого, что теперь уже больше не придется поглощать пищу в полном безмолвии. Он немного переставил тарелки и поправил приборы, словно сам ожидал гостя.

Когда скрипнула дверь, он поднял голову и, щурясь от свечей, взглянул на вошедшего. Новый постоялец был высок ростом и, входя в комнату, втянул голову в плечи, — дверной проем был для него явно низковат.

— Какой сюрприз, я и не знал… — Незнакомец протянул Шнабелю руку. — Меня зовут Кеслер. Ходили на лыжах?

Шнабель отрицательно покачал головой: погода неустойчивая, да и одному…

— Ну, теперь нас двое, я знаю здешние места, бывал тут раньше. Здесь и впрямь ничего не меняется. Это так странно, особенно если сам за это время…

Шнабель стал лепить шарик из хлеба. Хлеб был сыроват и приставал к пальцам.

— Ну, каждому из нас пришлось кое-что пережить. Вы тоже из Мюнхена?

— Да. Собственно, родина-то моя под Герлицем. — Шнабель оставил шарик в покое. — Я переселенец!

Кеслер рассеянно кивнул, словно думая о чем-то своем. На какое-то мгновение лицо его помрачнело. Он вертел в руках нож, и отраженные блики света плясали по столу и стене.

— Ах, вот оно что, под Герлицем? Мне тоже пришлось там побывать, так году в сорок третьем… — Нож звякнул о тарелку. — Вы хорошо знаете Герлиц? Вдруг случайно…

Шнабель оживленно закивал.

— Двадцать два года прожил там, мой родной город. Говорят, они там все восстанавливают. Был сильно разрушен. Чистое безумие! Заранее можно предвидеть, чем все кончится!

Кеслер медленно потягивал молоко, словно споласкивая им рот.

— Вот мы и принялись опять за прошлое. Прежде я был убежден, что оно не может связать людей с такой же силой, как будущее… но такое прошлое… Герлиц! Я ненавижу этот город, хоть это и бессмысленно. Город-то не виноват. Я был там ровно шесть лет назад. Но не будем говорить о политике.

Его глаза, устремленные на пламя свечи, вдруг как-то остекленели. Воск густыми каплями стекал вниз и причудливыми гроздьями застывал на канделябре.

Руки хозяина, пожалуй, более привычные доить коров или валить деревья, нежели подавать на стол, поставили кушанья еще осторожнее, чем обычно. Шнабелю даже показалось, будто между ним и новым постояльцем существовало нечто вроде молчаливой близости, которая сразу его насторожила.

Кот, который прежде лишь изредка выдавал свое присутствие, робко прокрадываясь мимо, теперь бесшумно подошел к столу и, задрав хвост, терся о его ножки, словно и ему стало уютнее в изменившейся атмосфере комнаты.

— Что-то надвигается, как бы нас не завалило!

Кеслер встал и начал ходить из угла в угол; кот тут же увязался за ним. Ритмичность шагов почему-то раздражала Шнабеля. Поразмыслив, он объяснил свою беспричинную досаду неприятным мерцанием свечей и тяжелой пищей.

— Пойдемте со мной? Первым делом я обычно иду в хлев, — для меня животные более верные друзья, чем люди. Может, потому, что они более доверчивы…

Шнабель молча поднялся. Он не знал, следует ли ему отнести эти слова на свой счет. Раздумывая, что бы ответить, он плелся за Кеслером через темные сени, стены которых были влажными и шероховатыми, как в погребе. Споткнувшись, он ощупью пробирался дальше, прижимаясь к стене. Тот, другой шагал твердо и уверенно, удивительно уверенно. «Можно подумать, что он здесь дома», — вдруг пронзила Шнабеля мысль.

— Правее, еще правее, на запах!

В нос ударило теплыми ароматами хлева. На крюке мигал керосиновый фонарь. Желтое пятно света плясало на спинах лежащих на соломе коров. Животные повернули головы к вошедшим. Спокойный ритм жующих челюстей напоминал мерный ход часового механизма.

— Вы любите животных? — Кеслер сидел на корточках возле одной из коров и почесывал ее между глаз. Шнабель отвечал утвердительно и с той же живостью, что и прежде, но слишком громко, как ему самому показалось. Глядя на Кеслера, он вдруг вспомнил, как в детстве возился со своей собакой. Пес был не слишком понятливый и никак не мог усвоить фокусы, которым он старался его обучить. Однажды собаку переехала телега с пивом. Его тогда утешали тем, что она даже не взвизгнула, да и ран вовсе не видно было. Да, именно так ему тогда сказали. Сейчас он вдруг вспомнил все с такой отчетливостью, что мог бы тут же нарисовать голову той собаки на стене. В тот же день его объявили первым учеником класса. Он достиг, чего хотел, но радости не ощутил. Долго еще стояла возле плиты пустая собачья миска.

Из сеней донесся грохот молочных бидонов. Потом дверь распахнулась, и девушка в толстых черных шерстяных чулках и высоко подоткнутой юбке принялась доить ту из коров, которая так и не перестав жевать, поднялась и глядела на девушку с вялым безразличием, словно следя за тем, чтобы все шло заведенным порядком. Шнабель видел, как брызнула в ведро белая струя, как Кеслер, схватив ковшик, зачерпнул из ведра и стал пить большими жадными глотками. Вновь завладело Шнабелем ощущение чуждости всего, что его здесь окружало. Но одновременно где-то внутри зазвенела струна, заставившая его вслушаться в себя, — как это с ним бывало только во время болезни, — в то время, как мысли его лихорадочно старались вернуться в свойственное им от природы трезвое деловое русло.

— Черт побери, что может быть лучше парного молока! — Кеслер протягивал ему вновь наполненный ковшик с белой шапкой пены. Шнабель выпил одним духом, преодолевая тошноту, которую вызвали у него теплое пенистое молоко, вид набрякшего коровьего вымени и неприятный запах хлева.

Потом они пошли обратно. В сенях шаги отдавались гулко, как в глубоком подземелье. Кеслер распахнул входную дверь. В сумерках снег казался серым, ветер почти совсем улегся, и склоны были похожи на взбитые перины, время от времени легонько поглаживаемые невидимой рукой. Шнабель набрал полные легкие чистого, слегка горьковатого воздуха. Прохаживаясь по дворику, его спутник продолжил начатый ранее разговор, словно бы он только прервался.

— Знаете, есть в этой местности что-то особенное, Здесь чувствуешь какую-то отрешенность от остального мира. Жизнь как бы заново приобретает смысл, и все становится на свое место. Иногда в Мюнхене я хожу по улицам и всматриваюсь в лица прохожих. Они любят, ненавидят, продают и развлекаются; как быстро человек забывает, что значит сидеть в бомбоубежище и трястись от страха! Знаете Шекспира? Трагическое рядом с комическим, — один мой коллега, известный художник, ночью пишет, а днем торгует сосисками… Лежа с исполосованной спиной, я, бывало, вспоминал здешние одуванчики или стакан молока.

Он умолк. Но, сочтя ответное молчание Шнабеля за вопрос, вновь заговорил.

— Я выкладываю вам тут всю мою подноготную, но ведь люди должны больше знать друг о друге, даже теперь… Многие ведь тогда понятия не имели о концлагерях. А может, и до сих пор не верят в их существование. Говорят, есть люди, которым только то и правда, что они испытали на своей шкуре. Вот оно как.