Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Он развел руками, словно не находя подходящих слов. Шнабель глубже засунул руки в карманы. Его так и подмывало расспросить Кеслера поподробнее. Ведь и он тогда смотрел и не видел, слушал и не слышал. «Может, спрашивать бестактно, — подумал он. — А вдруг он как начнет рассказывать, так и не остановится и мне придется слушать!» Невольно он поднял голову, Кеслер воспринял это как вопрос. Его часто расспрашивали, но этот немой вопрос, видимо, пришелся ему по душе. Во всяком случае, он остановился и попытался, несмотря на сгущавшиеся сумерки, заглянуть Шнабелю в глаза.

— Почему? Как-то один из нашего барака, живой скелет, кстати, известный писатель, сказал, что хорошие листовки писать труднее, чем хорошие стихи. Они напали на мой след, когда остальные были уже давно арестованы. И вот бывает же, что при самой неусыпной бдительности упускаешь какую-нибудь мелочь, а она-то и оказывается роковой. Нужно было бы напрочь отбросить все личное, вроде чувств и прочих сантиментов… Не заболей моя мать и не нуждайся она в деньгах, мне не пришлось бы покинуть свое довольно-таки надежное убежище. А может, и к лучшему, что все сложилось так, а не иначе. Зато в оставшуюся часть жизни видишь зорче.

— На вас донесли или?..

Шнабелю вдруг захотелось узнать больше об этом человеке. Он внушал ему симпатию благодаря той готовности, с которой распахивал перед ним душу. До сих пор никто не жаловал банковского служащего Шнабеля таким доверием. Да он и не нуждался в нем, упаси боже, и все-таки…

— Донесли? Бог мой, можно и так назвать. Тот человек тогда… Он просто выполнил свой долг, только и всего; конечно, получил за это поощрение, ну, уж это как водится. — Он умолк и ткнул носком ботинка в одну из снежных куч, громоздившихся сбоку от дома.

Шнабель переминался с ноги на ногу. Начало подмораживать, снег скрипел, как новая кожа.

— Во всяком случае, я уже не верил, что когда-нибудь все это кончится и жизнь пойдет своим чередом. Вы были в армии?

— Нет. — Шнабель еще чувствовал на губах вкус молока. — Из-за больного сердца меня признали негодным к военной службе, и потом…

— Ваше счастье. И часто оно вас беспокоит?

Шнабель ответил утвердительно, а сам вновь прислушался к себе: нет, сердце билось на редкость ровно, значит, все же воздух и покой пошли ему на пользу!

Окна дома высвечивали три красноватых прямоугольника на снежном ковре дворика.

— Вернемся в тепло. Холод вам так же вреден, как и жара, а главное — надо избегать волнений. У меня есть хорошее лекарство!

Теплая волна благодарности поднялась к горлу, — редко кто советовал или помогал Шнабелю. Были коллеги, считавшие его сердечные приступы чуть ли не симуляцией, и почти ни один из них не проявлял о нем заботы. Он распахнул перед Кеслером дверь, но тот легонько подтолкнул его вперед, словно ему не пристало проходить первым. Шнабель вздрогнул от неожиданности, ощутив жгучую боль в ладони, обожженной прикосновением к железной ручке двери. У него было такое чувство, будто сегодня кто-то раскрыл потайные створки его души, о которых он до сих пор и не подозревал; потому что перед ним опять всплыла картина из детских лет: в ясный морозный зимний день, играя на улице, он лизнул латунный поручень у входа в лавку, и язык прилип к холодному металлу. «От огня и льда жди вреда, — сказала тогда мать. — Берегись их обоих…» Да, так он и поступал всю свою жизнь.

Свечи в столовой почти догорели. Они вновь уселись за стол. Кеслер вытащил из кармана газету и положил ее перед собой.

— Нужны годы и годы, чтобы все это забыть: и недоверие и страх; осталось совсем мало людей, которым тогда можно было доверять и теперь доверяешь. Но, может, в этих местах люди становятся как-то ближе друг другу. Я даже думаю, сюда приезжают лишь те, кто обладает известной внутренней силой, потому что слабые здесь вдвойне ощущают свою немощь. Итак, за дружбу!

Он протянул Шнабелю руку. На это теплое, сильное пожатие Шнабель ответил не так, как на обычное приветствие у себя в банке. «У меня никогда не было друга, — хотелось ему сказать, — да и нужды в нем не было, и доверия я ни к кому не питал, да и ко мне тоже никто».

— Если у человека есть работа, которая его поддерживает, есть долг, — начал он и в тот же миг почувствовал, что слова эти прозвучали как-то фальшиво. Не слышал ли он их уже раньше, в былые времена, правда, в несколько ином значении… Но вспомнить не мог, а пока он молчал, кот вдруг вспрыгнул на свободный стул и принялся вылизывать свой мех. Кеслер следил за ним глазами, в которых появилось детское, почти умиленное выражение.

— Политикам следовало бы иногда пить парное молоко или наблюдать, как чистится кот. Правда, при этом им надо бы смотреть на мир глазами приговоренного к смерти.

Кот испуганно поднял голову. Встав одной лапой на стол, он начал другой тянуться к кольцу на руке Кеслера. Шнабель тоже взглянул на кольцо, на узкую, изящную, словно точеную руку, которую он только что пожимал и которая теперь лежала на скатерти.

— Красивая вещица, это кольцо…

— Да, его у меня так и не смогли отобрать, оно чуть ли не вросло в палец. Тогда, на допросах, я всегда думал о том, что это кольцо литое, это круг, так сказать, круг жизни, в котором каждый крутится, как умеет, — один так, другой этак. Однако я вам, верно, наскучил! Да и от непривычного воздуха быстро устаешь.

В этот момент электрическая лампочка под закопченным потолком загорелась ярким, будничным, привычным светом.

— Ну, слава богу, — Шнабель обрадовался поводу что-то сказать, — теперь часто бывают перебои с током!

Кольцо сразу потускнело. Комната вновь обрела свой обычный, знакомый вид. На белых стенах никаких теней, а пламя свечей дергалось, словно захлебываясь в растопленном воске.

— Марш, старик, иди спать… — Кот пружинисто спрыгнул на пол и неслышно скрылся за стойкой.

— Ну, приятного сна! — Шнабель вновь пожал руку с кольцом. — Надеюсь, вам удастся крепко уснуть уже в первую ночь под этим кровом.

За стеной хозяин возился с какими-то ящиками. Он кашлял, — вероятно, легкие не в порядке.

Когда Шнабель прикрыл за собой дверь, у него было такое ощущение, будто он что-то упустил, не расспросив Кеслера, не рассказав хоть что-нибудь о себе. Но в ту же минуту он отбросил эти мысли. Все равно через несколько дней они расстанутся и никогда больше не увидятся, словно и не были знакомы. Когда он поднимался по лестнице, у него началась изжога. Выпив чайную ложку соды, он запер дверь своей комнаты и сбил пух в перине к ногам.

Окна застлало плотной серой завесой. Шел снег.

Среди ночи он вдруг проснулся весь в поту и задыхаясь от жажды. Нащупав в темноте графин на ночном столике, стал жадно пить, несколько капель леденящей воды затекло за ворот ночной рубашки. Сердце колотилось, словно он мчался куда-то сломя голову. Только что мучивший его сон сразу же распался на отдельные смутные клочки, едва он попытался восстановить его в памяти. Конторский стол, огромная бухгалтерская книга со сплошь исписанными страницами, рука, протягивающая бланк, где всего два слова: «парное молоко».