Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Янцен весь горел от возбуждения. В таком состоянии Ульрих его еще не видел, и это возбуждение передалось ему. «Нет! Нет!» — хотелось ему крикнуть, так страшно было слушать эти речи, так немилосердно душили они первые, еще робкие вспышки радости от сознания, что пришел наконец час освобождения. Ульрих вдруг почувствовал, как дорог ему этот человек, и ему, юноше, захотелось утешить своего старшего товарища:

— Что же вы могли сделать? (Он не осмелился причислить себя к этим «вы».) Ведь вы были слишком маленькой горсточкой, вас поставили бы к стенке — и тогда что же? Опять все пошло бы по-старому, а может быть, стало бы еще хуже прежнего.

Янцен нетерпеливо отмахнулся:

— Не надо, Ульрих, надгробных речей. Какой в них смысл? Мы ничего не сделали, — значит, не мы завоевали эту победу. И то, что она завоевана не нами, мы будем чувствовать еще долгие и долгие годы.

Опять на просеке послышались шаги: смена патруля. Янцен молча смотрел вслед ретиво шагавшим солдатам. Он не произнес больше ни слова, лишь немым жестом показал на спины исчезавших в ночи караульных. И он и Ульрих знали — здесь все держится на насилии: хорошо смазанная, налаженная машина, пусть и утратившая смысл своего существования, продолжает действовать, даже сегодня, девятого мая, в день освобождения. Точно ничего не произошло…

Когда Янцен и Ульрих вошли в землянку, Вебер, Дилленберг и Брем в тусклом свете догорающих свечей сидели за столом и играли в скат…

Перевод И. Горкиной.

Для Фрица Бремера, рабочего завода металлических изделий, пятидесяти одного года от роду, 17 августа началось радостно. Это был предпоследний день его отпуска. Когда он, еще лежа в постели, взглянул в маленькое оконце летнего домика на окраине города, где они с женой проводили жаркие месяцы, то с удовлетворением отметил, что солнце сияет вовсю и сулит чудесный день. Сегодня это особенно кстати, так как у него пропасть дел. Надо починить забор, отделяющий его огород от соседнего участка, — давно уж пора это сделать, — надо поработать на огороде, и, наконец, хорошо бы почистить мотоцикл. Бремер был человек трудолюбивый и делал все основательно, по системе. Бездельничать, убивать время было для него немыслимо. Поэтому он всего несколько минут потягивался в постели, предвкушая напряженный, заполненный день, а затем, — было только шесть часов, и жена еще спала, — вскочил на ноги, умылся у колонки, собрал свой инструмент и, даже не позавтракав, принялся в это раннее утро, по-летнему благостное, тихое, оглашаемое только птичьим гомоном, за починку забора.

Если бы кто-нибудь из людей, хорошо знавших Фрица Бремера, например, его жена, внимательно понаблюдал за ним в этот час, то, конечно, заметил бы нечто необычное: Бремер трудился яростно, с каким-то лихорадочным рвением, чуждым его спокойно-рассудительной, степенной натуре. И еще кое-что подметил бы наблюдающий: как ни суетился этот человек, он явно не мог сосредоточиться. Его движения, всегда такие уверенные, были суетливы, а время от времени он бросал работу и настороженно прислушивался. Но все звуки, которые до него доносились, были обычными, будничными: жена, успевшая уже встать, хозяйничала в комнате, наливала ведро у колонки, ставила кофейник на плиту. Скоро она позовет его завтракать, и Фриц Бремер, словно ему во что бы то ни стало надо было до этой минуты сделать как можно больше, с ожесточением набросился на работу, не давая себе ни секунды передышки, так что забор был готов еще до того, как раздался голос жены. Бремер отер пот со лба, с минуту постоял в нерешительности и хотел было уже направиться к домику, — никакого смысла не было до завтрака браться за новую работу, как вдруг жена включила радио. Она делала это каждое утро в одно и то же время, но сегодня это почему-то Фрица Бремера разозлило. Он сердито наморщил лоб, задумался, потом побежал в кладовку, с грохотом вытащил оттуда лопату и как одержимый принялся перекапывать участок земли, что не входило в его программу и было совершенно ненужно. Звук врезавшейся в землю лопаты заглушала музыка — бодрящий маршевый ритм — и четкий женский голос; они неслись из репродуктора, достигая ушей работавшего на огороде человека. И хотя казалось, что он всецело поглощен своим делом, он все же уловил, что передают утреннюю гимнастику. Потом пойдут последние известия.

— Фриц, кофе готов! — крикнула жена.

Бремер сердито пробормотал что-то нечленораздельное, но все же оставил инструменты и пошел домой. Прежде чем сесть за стол, он резким движением выключил радио. Жена удивленно взглянула на него, но промолчала.

— Утренняя гимнастика, утренняя гимнастика, — ворчал он. — У меня своя собственная утренняя гимнастика…

Эльфрида достаточно хорошо изучила своего мужа. Она знала: если его так злит работа, к которой его никто не принуждает, это неспроста. «Значит, мы в плохом настроении», — отметила она про себя. Вслух она сказала:

— Потом пойдут последние известия.

Фриц никогда не пропускал передачу последних известий и сводку погоды. В этом он был пунктуален. Но сегодня он явно нарушал свои привычки.

— А ну их! Вечно одно и то же. Я и без господ метеорологов знаю, что сегодня на редкость хорошая погода, — выпалил он.

Фрау Эльфрида Бремер насторожилась. На языке у нее вертелось кое-что. Но она сдержалась и, пожав плечами, сказала только:

— Теперь, Фриц, я пойду за покупками.

Он кивнул головой, сразу поднялся и снова отправился в огород, явно испытывая облегчение от того, что остается один, без жены, с которой прожил в мире и согласии более двадцати лет, без радио, которое обычно не смолкало с раннего утра до позднего вечера, один со своей не слишком спешной работой, которую он тем не менее делал не за страх, а за совесть, и своей куда более важной, но тревожно заглушаемой думой.

Это 17 августа было вовсе не таким уж радостным днем, каким с минуты пробуждения, обманывая себя, старался представить его Фриц Бремер, рабочий-металлист, в возрасте пятидесяти одного года. Его второе — честно говоря, лучшее «я» знало об этом с самого начала. А связано это было с событиями очень давними, точнее — со всей его прежней жизнью, над которой он мог теперь, оставшись в одиночестве, спокойно поразмыслить.

С внешней стороны все было в полном порядке. Квалифицированный рабочий небольшого завода металлических изделий в Карлсруэ, он отлично зарабатывал, да и сама работа была ему по душе. Человек женатый, но бездетный, он мог жить на свой заработок — не влачить существование, а жить в полном смысле этого слова, то есть удовлетворять свои относительно скромные желания, не считая при этом каждый грош: приобрести мотоцикл, хороший радиоприемник, летний домик. По существу, это было не более как справедливо и естественно: в конце концов, Фриц Бремер проработал на одном и том же заводе около тридцати лет, исключая лишь те два года войны, когда ему пришлось быть солдатом, — два ее последних года, — а также два года безработицы, с середины 1931 года до середины 1933 — мрачное, страшное время, о котором Фриц Бремер вспоминать не любил, как и о некоторых других вещах, с этим связанных.