Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

— Здесь есть озеро? — спросил я.

— Какое?

— Чтобы купаться.

— Внизу у леса. Но купаться там нельзя.

— Жаль, — сказал я, потому что уже представил себе, как лежу рядом с ней в камышах и надо мной только небо и стрекозы.

— За горой есть озеро, — медленно проговорила она.

— Ну так поехали, — предложил я. Я произнес это так, будто мне приходится говорить подобные вещи каждый день, — я хотел наконец показать, что мне уже двадцать один.

Она не шевельнулась. Потом она сказала:

— У меня… у меня много дел, — и быстро ушла назад в дом.

— Ну, как продвигается учеба? — спросил Рихард, возвратись к обеду от своей косилки. Со вздохом он уселся на скамейку перед домом.

— Ничего, — ответил я, думая о девушке.

— Ох уж ты со своими таблицами, — сказал он.

— Ты преувеличиваешь, — сказал я и попытался улыбнуться с чувством превосходства.

— Весь мир — одна большая таблица, так?

— Возможно, тогда это было и так.

— А теперь ты постепенно приходишь к выводу, что дело не только в этом, не правда ли? — съехидничал он.

— А как же можно изобретать без таблиц? — ядовито спросил я и тут же понял, что зашел слишком далеко.

Он ничего не ответил. Закурив трубку, он, причмокивая, сделал несколько глубоких затяжек, и мы какое-то время молчали. За домом галдели птицы.

Я подошел к Рихарду и сказал:

— Я ведь не со зла.

— Ты прав, — сказал он. — Я хочу придумать одну новую вещицу, но совсем не знаю, какие бывают типы приводных машин.

— Мы ведь можем вместе подумать об этом.

— Там посмотрим, — сказал он.

Хорошо было сидеть рядом с ним. Время от времени он приглаживал свои торчащие волосы, и я заметил, что на висках они стали уже совсем седыми.

Мы поговорили о трубопрокатном заводе, вспомнили, как пару раз все же дали прикурить этому Шурике. В это время из соседнего дома вышла девушка с плетеной корзиной в руках, на мгновение мне показалось, будто она бросила на меня быстрый взгляд, но она, не поднимая головы, прошла на улицу. Когда она повернула к площади, я заметил, что у нее округлые бедра, да и походка была у нее уже совсем женственной.

— Ну? — спросил Рихард.

— Что? — спросил я.

— Почему ты замолчал?

— Разве я замолчал?

— Ты замолчал.

— Пора идти есть.

— Она тебе нравится, так ведь?

— Кто?

— Да Ванда.

— Значит, ее зовут Ванда, — сказал я и в тот же момент понял, что тем самым себя выдал.

— Да, так ее зовут, — сказал Рихард и усмехнулся.

— Красивая она, — сказал я.

— Да, она такая.

— Берегись, — тихо сказал я, не понимая еще, к кому это относится — к Рихарду или ко мне самому.

Рихард подошел к яблоне и принялся придирчиво рассматривать отдельные ветки. Потом он вернулся, снова уселся и начал выколачивать трубку о край скамейки.

— Ванда, что это за имя?

— Польское.

— Она полька?

— Ее отец.

— Он живет здесь?

— Нет. Где-то в районе Позена.

— Познани.

— А, все равно.

— А ее мать?

— Живет здесь и сейчас.

— Что-то связанное с войной?

— С иностранными рабочими. — Рихард набил трубку табаком. — Его пригнали сюда, она раз-другой сунула ему буханку хлеба, и после войны он здесь остался. Этого никто не понял тогда.

— А другие поляки здесь были?

— Да, но те-то ни за что бы не остались.

— А потом любовь кончилась?

— Любовь пожалуй что и нет. Но он у нас никак не мог прижиться.

— И ты ему не помог?

— Как ты это себе представляешь?

— Не знаю.

— Нам приходилось в первую очередь думать о себе, так это было тогда.

Меня поразило, что Рихард такое сказал, Рихард с его обостренным чувством справедливости, граничащим порой с наивностью, — ведь тогда на заводе он хотел усовершенствовать работу всех комиссий, в первую очередь руководящих, и ни на одном собрании, как говорится, не лез в карман за словом.

— Вы наконец пойдете есть? — спросила Кати.

— В самом деле, — сказал Рихард, и я заметил, что его обрадовало это приглашение.

После обеда я постарался целиком сосредоточиться на предстоящем экзамене. Возможно, дело было еще и в том, что мне никак не приходили в голову слова, которые я мог бы сказать Ванде, окажись она снова возле забора. Один раз мне показалось, будто она смотрит на меня, но, когда я поднял голову, я увидел лишь ее спину. И тогда я снова погрузился в свою полимеризацию.

Вечером мы с Рихардом снова отправились в усадьбу; здесь, как и вчера, сидели мужчины со своим пивом, со своими разговорами, и мы говорили о химии и о политике, о новых комбайнах и о свиноводстве, об университетах и о люпине.

Пастух Юшко засунул руку себе под рубаху, почесал грудь и степенно произнес:

— Ну что ж, ты заполучил себе умного сыночка, Рихард.

— Точно, — сказал Рихард, — он в самом деле мог бы быть моим сыном.

Я поглядел на него с изумлением. И подумал: а разве не испытывал я всегда интуитивно по отношению к Рихарду родственное чувство, хотя никак не мог уяснить себе его природу? И разве не ощущал я нечто большее, чем просто чувство рабочего товарищества, особенно после того, как он вернулся в свою деревню, потому что ему не понравилось работать в химической промышленности?

Когда перед сном я бродил по своей комнате, раздетый, без очков и еще не обсохший после мытья, мне вдруг пришло в голову, что в доме напротив, в комнате на первом этаже, я смог бы увидеть Ванду. Ощупью я нашел очки, выключил свет и подошел к окну, но Ванды в комнате не было. Я простоял так довольно долго, и ощущение у, меня было такое, будто я замышляю кражу со взломом.

Тут Ванда появилась в комнате; она перетаскивала какие-то вещи, и лицо у нее было напряженное. Волосы падали ей на глаза, она то и дело пыталась убрать их назад.

Потом и она погасила свет. Я по-прежнему стоял неподвижно. Я пытался представить себе, как Ванда раздевается там, в темноте, и как она при этом выглядит, но у меня ничего не получалось.

Я нашел на небе Большую Медведицу и Полярную звезду, прямо по диагонали над ней, на расстоянии, равном высоте трапеции, помноженной на пять, не помню только, кто мне это объяснил; Кассиопея сладострастно влеклась по темно-голубому полю… а когда я снова взглянул прямо перед собой, я увидел Ванду. Она стояла у окна уже раздетая и смотрела вдаль, на поля, потом она погладила побеги винограда за окном, несколько раз рассеянно провела рукой по волосам, а потом подняла глаза на меня. Она скрестила руки, прикрыв ими грудь, впрочем, может быть, она меня и не заметила, может, просто ей было холодно.

Я глядел на нее не отрываясь. Она тоже не двигалась. На секунду я бросил взгляд на улицу, где как раз прогромыхала машина, а потом опять взглянул на нее, но ее уже не было. Я постоял еще немного, но она больше не появилась.