Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Победа, как волшебное откровение, как Богоявление, осуществила великий синтез советского общества, которое до войны было расколото, наполнено противоречиями, неустойчиво. В огненный фокус слились объединенные в Союз народы, ощутившие СССР своей Родиной, сражавшиеся не просто за родную деревню, хутор, кишлак, но за всю страну в целом, смотревшие на эту войну, как на судьбоносное общее дело, что вызвало к жизни океан пассионарной энергии. Народ, роптавший под гнетом жестокой и своевольной власти, понесший от этой власти великие ущемления и траты, соединился с самой этой властью, ставшей наконец в ходе войны истинной «национальной элитой». Народ признал большевистскую власть как единственную, что была способна выиграть войну. Соединились утекшее за границу, после поражения в Гражданской войне, «белое воинство» и кровоточащая Красная Армия, когда Деникин предлагал Сталину направить «белых» добровольцев на фронт, чем прекращалась распря двух исторических эпох, совершалось «примирение на крови» двух периодов русской истории. Узники ГУЛАГа, просившиеся на фронт, соединились с конвоирами, писавшими рапорты о своем желании воевать с фашистами, — стиралась грань между узником и охранником, жертвой и палачом, что возможно только в самые высшие и смертельно опасные для народа мгновения. Победа — это русский бриллиант XX века…

Сарафанов говорил как во сне. Как в вещем сне возносился в голубом волноводе к необъятному свету, одушевленному, населенному множеством жизней. Они принимали его, обступали, радовались его появлению. Он видел среди них свою бабушку, ее милое, обожающее, с дивной улыбкой лицо. Отца, которого знал по фотографиям в фамильном альбоме, — молодой лейтенант с кубиками на гимнастерке, с внимательным и печальным взглядом уходящего на фронт добровольца. Там были его прадеды, — их величавые бороды и усы, старомодные сюртуки и камзолы, суровые взоры крестьян, ямщиков и купцов. Его прабабки, молодые и строгие, в молоканских юбках и кофтах, в пестрых, на высоких прическах, платках. Все окружали его, о чем-то выспрашивали, что-то силились рассказать. Он не слышал их слов, любил их светло и нежно. Видел — и они его любят.

— Победа сорок пятого года была Победой русской цивилизации. После трех сокрушительных поражений, после распада трех предшествующих империй, она восторжествовала в четвертый раз. «Русская Победа» — загадочное свойство русской истории. Чудо, каждый раз подымающее народ из праха. Она есть тайна нашего пребывания в мире. Икона, к которой мы припадаем, одухотворенные на великие, непосильные иным народам свершения. Является вероучением нашей борьбы. «Религией Русской Победы»…

Сарафанов возвращался из эмпиреев в земную реальность. В тайную комнату, где за зеленым сукном сидели единомышленники и друзья, которых он подвизал на великое служение.

К ним накануне смертельно опасных деяний он обращал свою речь. Эта речь была частью магических технологий, которыми одолеваются уныние, неверие, праздность, страх смерти.

— Сегодня мы живем на пепелище сталинской «Четвертой Империи». Русскому народу, России сулят исчезновение. Политологи-маловеры «поют отходную». Но нам вновь предстоит совершить невероятное — заложить на верфях ковчег новой русской государственности. Поразить воображение человечества своим богоносным порывом. Страна, которую мы собираемся строить, Империя, которую начнем возводить, станет ответом угасающему, погрязшему в преступлениях и безумствах миру, где человечество выстраивается в жестокую иерархию, у подножья которой толпятся угнетенные, ослепшие от несчастья миллиарды, а на вершине царствует горстка всесильных гномов. Мир, который мы будем творить, станет альтернативой существующему. В нем будут торжествовать справедливость, творчество и познание, устремляющие человечество от «бренной земли к горнему свету».

Они расходились, чтобы встретиться через несколько дней на улицах и площадях Москвы. Бриллиант путеводно светил над ними.

Покинув башню, Сарафанов не удержался и поехал в одно из тех мест в Москве, где был повержен энергетический ретранслятор, замаскированный под рождественскую елку. Одетый в гранит и стекло, надменно и чопорно возвышался банк. Выйдя из автомобиля, Сарафанов с удовлетворением наблюдал, как рабочие убирают с проезжей части рухнувшую, усыпанную украшениями елку, как эвакуаторы грузят на платформы несколько разбитых машин, а место, где торчала подорванная опора елки, окружено полосатой лентой, там расхаживают милиционеры и люди в штатском. Кругом трепетали фиолетовыми огнями патрульные машины. Охранник, окруженный милицейскими чинами, огорченный, оправдывался, видно, не в первый раз давал показания:

— Да он, этот сучий Дед Мороз, вот тут проходил. Как я буду его проверять, останавливать? Он подарочки всем раздавал. Кто мог знать, что у него за хлопушка!

У фасада банка трудились служители с ведрами и щетками.

— Боже мой, господин Сарафанов, вы что тут делаете? — услышал он женский голос. Перед ним стояла Дина Франк, с которой он познакомился в достопамятный вечер в бизнес-клубе. Она смотрела на него насмешливыми яркими глазами, высокая, в великолепной шубе, на которой ветер раздувал голубоватый мех. — Это не вы совершили злодеяние? Говорят, преступников влечет на место преступления.

— Ну, конечно же, я. Руки не успел отмыть. Видите, на них следы спрея, — он показал ей свои ладони, и она внимательно их оглядела.

— Но, может быть, вы это сделали не своими руками? Впрочем, бессмысленно заниматься расследованием. Органы правопорядка на стороне хулиганов и фашистов. Вот мы сейчас с вами разговариваем, а где-то рядом, из толпы, за нами наблюдают переодетые «штурмовики» и думают, где бы лучше нас подстеречь и оглоушить кастетом.

— Вы рискуете, расхаживая в одиночку по столь опасным местам.

— Я живу здесь рядом, в двух шагах. Если вам позволяет время, проводите меня.

— Сочту за честь.

Они шли по тротуару среди блеска огней. Там, где черным стеклом блестела накатанная скользкая полоса, он брал ее под руку, чувствуя сквозь шубу сильный локоть, упругую гибкую стать. Несколько раз, боясь поскользнуться, она легонько к нему прижималась. Они вошли в переулок, где у тротуаров высились горы снега и черные деревья тянулись вдоль старинных фасадов. Остановились у подъезда под затейливым козырьком, который опирался на кованый железный кронштейн в виде болотных стеблей и речных лилий.

— Вот мой дом, — она стягивала с руки перчатку, чтобы нажать кнопки кода.

— Ну, слава Богу, теперь вы в безопасности.

— С моей стороны было бы верхом неблагодарности оставлять вас здесь, — она смотрела на него ласково и насмешливо. — Хотите зайти?