Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Сарафанов слушал чувственные рокоты ее сильного голоса, улавливал жар, исходящий от близкого голого тела. Оживал, приходил в себя. Вновь обретал плоть, объем, способность мыслить и чувствовать. Но, различая в себе удары сердца, вздохи и выдохи, он чувствовал невосполнимую утрату. Будто, находясь под наркозом, под скальпелем хирурга, был лишен какого-то органа. Он лежал, боясь тронуть грудь, чтобы не обнаружить на ней грубый морщинистый шов.

— Мы должны понимать, что «русский фашизм» — это последнее, больное проявление пассионарности, которая навсегда оставляет русский народ, неспособный поддерживать собственное государство, сохранять территории, вносить вклад в мировую культуру. — Дина Франк отложила гребень и смотрела на Сарафанова мерцающим черным взором. — Есть в России зоны «энергетической активности», центры космических сил, вокруг которых русские создавали свои духовные опорные пункты. Ставили крепости, храмы, возводили монастыри, города. Теперь эти центры остались бесхозными. Лишь малые группы русских допивают воду из священных ручьев и колодцев, и эта «живая вода» делает их фашистами. Мы должны уберечь себя от этих остаточных проявлений. Архитектор Франсуа Беталь показывал мне проект громадного храма, который мы возведем под Псковом, в районе Изборска. Там уже почти не осталось людей. Все в запустенье. Мы построим на этих священных местах наш храм, подведем к нему дороги, построим вокруг города и селенья. Это место станет центром притяжения для всех переселенцев, со всех концов света, что начнут стекаться на эти бесхозные земли, реализуя великий проект «Ханаан-2».

До Сарафанова доходил ужасный смысл произносимых слов. Но они не вызывали в нем гнева, мгновенного отпора, молниеносного отторжения. Тот орган, который должен был вырабатывать отторжение, был ампутирован. Он был скопцом, бесплодным евнухом, из которого иссекли источник воли и сопротивления.

— Но главным для нас остается задача обнаружить штаб «русских фашистов», секретный бункер, в котором скрывается «фюрер». И мы отыщем вход в эту «имперскую канцелярию», будь этот вход замаскирован под «царские врата» или медвежью берлогу. — Дина Франк проникновенно смотрела на Сарафанова, и ему казалось, что она читает его мысли. Не те, что вяло колебались в опустошенном сознании, а те, что она всосала вместе с его огненной плотью, считывала с раскаленной плазмы, которая растекалась по ее крови, делая ее обольстительной и прелестной.

— Мне пора, — сказал Сарафанов, с трудом подымаясь и направляясь в ванную. Долго стоял под душем, среди хрома и кафеля, глядя на множество разноцветных шампуней, сознавая, что над ним совершили жестокий опыт.

Дина Франк провожала его до дверей, босая, в небрежно накинутом халате, соблазнительная, торжествующая.

— Еще увидимся, — сказала она. Бросая на нее прощальный взгляд, он вдруг изумился ее сходству с Юдифью. Сильная и прекрасная, исполнившая долг перед богоизбранным народом, она выносила из шатра золоченое блюдо с отрубленной головой Олоферна. Его, Сарафанова, головой.

Все эти бурлящие недели, состоявшие из зрелищ и встреч, он почти не бывал дома. Покидал загородный коттедж ранним утром, возвращаясь к полуночи. И все это время, среди острых переживаний и жестоких столкновений, поглощенный своим стратегическим замыслом, исполненный мессианства, он чувствовал, как рядом присутствует его ненаглядная мать. Перед тем как покинуть дом, заглядывал в ее комнатку с брезжущим ночником, всматриваясь в ее маленькое, лежащее под одеялом тело, желая убедиться, что колышется от ее дыхания ткань. Не умея различить среди подушек и шалей ее голову, молил Бога, чтобы это дыхание длилось как можно дольше, чтобы этот ночник не угасал в ее комнатке еще много ночей. После кромешного дня, измотанный, взорванный впечатлениями, он возвращался домой. Мать ждала его, протягивала навстречу руки, когда он появлялся. Он ловил ее пальцы, слабо, нежно сжимал.

— Алеша, я ждала!.. Как хорошо, что ты вернулся!..

Он старался ей что-то рассказать из того, что случалось за день. Она не слышала, переспрашивала. Он брал изготовленный сиделкой Лидией Николаевной слуховой прибор — картонную трубу с рупором, сделанным из пластиковой бутылки. Приставлял к материнскому уху и рассказывал какие-нибудь милые пустяки о прошедшем дне, умалчивая о грозных, наполнявших его жизнь деяниях. Мать удовлетворенно слушала, кивала, не понимая смысла многих произносимых слов. Радовалась звучанию сыновнего голоса, дорожа этими краткими минутами их общения.

Она стремительно слабела и таяла. Все время спала и дремала. Отказалась от упражнений, которые еще недавно добросовестно выполняла, хватаясь за специально сооруженные рукоятки в стене, подтягиваясь и садясь. Лежала целыми днями. Казалось, уменьшалась, догорала, светилась последним гаснущим светом. Когда хотела что-нибудь сказать, не находила самых обычных слов. Эти слова исчезали из ее памяти, словно кто-то их вычеркивал всё в большем и большем количестве. Ее память была нескончаемой рукописью с вычеркнутыми словами и фразами, целыми абзацами и страницами. Скоро вся эта рукопись превратится в сплошной зачеркнутый текст с несколькими сохраненными фразами: «Как я устала… Мой Алеша… Люблю…»

Он любил ее страстно и слезно. Страшился того неизбежного близкого дня, когда ее не станет и он окажется один на земле. Молился о продлении ее дней. Просил у Господа взять дни его собственной жизни и передать матери, чтобы она задержалась на земле, не оставляла его беззащитным и одиноким.

Она протягивала ему руки. Он брал их, слабо сжимал. Руки были горячие, легкие, сухие, в темных венах, со сморщенной кожей. Они ничего не говорили друг другу, просто сидели. Их руки были вместе, их жизни были вместе. Он чувствовал, как кто-то невидимый и бесшумный их разлучает. Уводит от него мать.

— Мама, я хочу отвезти тебя в клинику. К моим знакомым врачам. Это настоящие кудесники, — он прижимал пластмассовый раструб к ее старушечьему платку, из-под которого торчали редкие седые прядки. — Они специалисты по омолаживанию организма. Достигли поразительных результатов.

— Я стану девой? — в ее потухших глазах блеснула слабая искорка иронии, столь хорошо ему знакомой. Он обрадовался, восхитился этому живому огоньку, пробившемуся сквозь холодный пепел.

— Нет, ты послушай, мама. Это особые медики, которые занимаются подготовкой космонавтов, проводят с ними курс лечения после их возвращения из полета.

— Я скоро улечу в Космос. Для этого не надо лечиться.

— Мама, это прекрасная клиника. Отдельная палата. Отличный уход. Буду каждый день тебя навещать. Соглашайся, мама.