Александр Проханов - Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

Отец Петр взял со столика кадило, запалил от свечки таящийся в нем уголек. Ловко перебирая цепочки, закачал, замотал резным металлическим коконом, раздувая малиновую сердцевину, из которой потянулись, воскурились сладкие голубые дымки. Священник раскачивал кадило, развешивая по комнате душистые нетающие завитки. Мать со своих подушек смотрела, как наполняется ее комнатка таинственным дымом, в котором растворялись все предметы, исчезали пузырьки и флаконы на столике, акварель на деревянной стене, и все растворялось в сладостном забвении.

Сарафанов испытывал головокружение. Вдыхал сладкий дым, в котором светилось материнское лицо, ее белый платочек, ее морщины. Сквозь эти морщины проступало ее давнишнее, молодое лицо, словно она омолодилась перед тем, как исчезнуть. Чтобы Тот, кто ее поджидал, мог увидеть ее молодой. Все, что происходило в этой маленькой комнатке — сладкие дымы, желтый огонек над водой, рокочущее молитвословие, — было проводами, прощальным обрядом, последним напутствием, которым мать провожали в далекое странствие, откуда нет возврата. Он, ее сын, снаряжал ее в это странствие. Был участником проводов. Погруженные в сладкие, утоляющие боль дымы, они прощались.

Он посмотрел на ее усталые, в морщинах и складках пальцы, на ее бледные, аккуратно подстриженные ногти. Его всегда поражало, что форма его собственных ногтей повторяла материнскую форму. Тайная энергия катилась из рода в род, перебрасывая из поколения в поколение черты фамильного сходства.

— О еже осветитися воде сей, силою и действом, и наитием Святаго Духа, Господу помолимся… — отец Петр качал кадилом над алюминиевым тазиком, и огонек свечи трепетал, и его отражение размыто желтело сквозь тающие волокна дыма.

Сарафанов старался ощутить мистическую тайну обряда, через которую мать сочеталась с необъятным Божественным миром, с бессмертной стихией, с лучезарными сферами, где отсутствует смерть, расточаются земные печали, сотворяется искупление всех земных напастей и бед, всех горьких потерь и лишений. Но ощущал только боль, щемящее сострадание и невыносимую вину перед матерью за то, что не мог ей помочь. Не мог ее удержать, не мог воспрепятствовать ее исчезновению.

— И даждь ей благодать избавления, благословение иорданово… — отец Петр совлек с груди большой сияющий крест и трижды перекрестил воду в тазу. От его сильных движений водяной крут тонко задрожал, затрепетал рябью, в которой растворились отраженье креста и отсвет свечи. Священник окунул в воду сжатые пальцы и продолжал читать: — Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего вся сопротивные силы…

Когда пальцы его оставили воду и колебания воды прекратились, круглое водяное зеркало продолжало светиться. Сарафанов видел тонкое золотое свечение, возникшее в воде. Воздух над тазом светился, подымался прозрачным, едва заметным столбом к потолку, к деревянным доскам, в которых темнели сучки. Пронизывал потолок и уходил куда-то ввысь, сквозь дом и заснеженную кровлю, в морозные небеса, в бесконечность.

Это было чудо. Земная материя соприкоснулась с таинственным духом, который слетел на воду. Материальные частицы, молекулы воздуха и воды приобрели таинственное мерцание. Преобразились в волшебный волновод между небом и землей, по которому изливались на землю светоносные энергии. Мать оказалась в потоке этих энергий. Так в полях возникает радуга. Сквозь ее невесомый спектр видны далекие леса и стога, вьющиеся дороги и колокольни. Весь видимый мир преображен возникшим сиянием, одухотворен несказанным чудом.

— Ты даровал еси нам свыше паки рождение водою и духом. Явися, Господи, на водей сей, и даждь претворится в ней крещаемому…

Отец Петр окунул пригоршню в таз, зачерпнул воды и пронес отекающую каплями руку к матери. Полил ей на голову. Она вздрогнула, вода потекла по ее лбу, морщинам, упала на блузку, и казалось, мать плачет. Но не слезами горести, а слезами умиления, будто узрела нечто родное, чудное, полное любви. Сарафанов поразился случившемуся вокруг преображению. Светящийся воздух, как из прожектора, поднимался из алюминиевого таза. Уходил ввысь и там раскрывался необъятным шатром, захватывая в себя Мироздание, в котором реяли планеты и звезды, вращались галактики и зажигались бессчетные солнца, обитали могущественные творящие духи. Казалось, сквозь золотистый световод сюда, в материнскую светелку, заглянул Бог. Утешал их всех. Приобщал к бесконечному благодатному миру, где нету смерти, а есть переход из одной жизни в другую.

Священник раскрыл один из своих маслянистых флакончиков. Макнул малой кисточкой. Стал бережно, как иконописец, прикасаться кистью к материнскому лбу, приговаривая:

— Помазуется раба Божия Анна елеем радования, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

Сарафанов испытывал благоговение. Его коснулись волшебные силы. Не было недавних злых помышлений. Он удалился и отпал от своих сокрушительных грозных намерений. Его оставили страхи предстоящей разлуки. Он верил в нерасторжимость их с матерью связей и чувств. Был помещен в прозрачное золотое сечение, в котором материя становилась духом, менялась симметрия мира. Он, сын, присутствовал при крещении матери, словно был ее крестный отец. А она, его мать, помолодевшая, с блеском воды на лице, с маслянистой каплей на лбу, была ему крестной дочерью. И все они были приняты в небесном чертоге, были чадами Божьими.

На другой день Сарафанов отвез мать в клинику. Передал в руки врачу-кудеснику Зуеву.

— Алешенька, навещай меня, — устало произнесла мать, озирая белоснежную палату с капельницами и экранами, по которым нескончаемо тянулись разноцветные волнистые линии.

Сарафанову принесли письмо, на котором острым, скачущим почерком было выведено имя отправителя — его друга, писателя Николая Заборщикова. Сарафанов вскрыл конверт и читал.

«Любезный сударь Алексей Сергеевич, сердечный друг Алеша, с опозданием благодарю тебя за твои щедрые благодеяния, за бескорыстную помощь, которая так меня поддержала. На твои дарения я утеплил терраску, превратил ее в уютный кабинетик, где теперь могу безмятежно работать над книгой, грея ноги в валенках, а спину о печь-голландку. В избе же работать невозможно, ибо дым коромыслом от детей, на которых покрикивает моя благоверная Татьяна, да еще берем в дом с мороза кота и гончую собаку.

Дорогой Алеша, кинь ты хоть ненадолго свой московский Вавилон и приезжай ко мне в гости. Как бы нам было хорошо повидаться в деревне. Погуляем по белым лесным дорогам, наговоримся досыта вечерами у горящей печи. Попарю тебя в бане, а Татьяна испечет нам пироги с грибами, картошкой и луком.